выступление на публике. Я потерялся без резкой и откровенной миссис Кодл [134]. Я действительно не знаю, что делать с павшей ниц и раскаявшейся мисс Панкхерст. Эта капитуляция современной женщины застала всех нас врасплох, и желательно на мгновение остановиться, собраться с мыслями и понять,
что женщина говорит на самом деле.
Как я уже заметил, на все это есть один очень простой ответ: это не все современные женщины, а лишь одна из двух тысяч современных женщин. Этот факт важен для демократа, но для типичного современного ума это не имеет большого значения. Обе типичные современные партии верили в правительство немногих, и единственная разница в том, кто эти немногие – консерваторы или приверженцы прогрессивных взглядов. Это можно было бы выразить, возможно, несколько грубо, сказав, что одни верят в любое богатое меньшинство, а другие – в любое безумное меньшинство. Но при таком положении вещей демократический аргумент на время явно отпадает, и мы обязаны всмотреться в заметное меньшинство просто потому, что оно заметно. Давайте не будем принимать во внимание тысячи женщин, которые ненавидят эту затею, и миллионы женщин, которые почти не слышали о ней. Допустим, что сам английский народ не занимается и еще долго не будет заниматься политикой. Давайте ограничимся тем, что именно эти женщины хотят право голоса, и спросим себя, что такое голосование. Если мы спросим этих дам, что такое голосование, мы получим очень туманный ответ. Это единственный вопрос, к которому они, как правило, не готовы. Дело в том, что они основываются на прецеденте: на том факте, что у мужчин уже есть право голоса. На самом деле это движение далеко не мятежное, а весьма консервативное: оно катится по узкой колее британской конституции. Давайте посмотрим немного шире и свободнее и спросим себя, в чем же конечный смысл и значение этого странного дела, называемого голосованием.
VIII. Клеймо флер-де-лис [135]
Похоже, уже на заре человеческой истории у всех народов были правительства и все народы стыдились их. Нет ничего более ошибочного, чем представление, будто в прежние, более простые, времена правление, осуждение и приговор казались совершенно невинным и достойным делом. Эти вещи всегда считались наказанием за грехопадение как часть унижения человечества, как нечто, плохое по самой своей сути. То, что король не может сделать ничего плохого, всегда было лишь юридической фикцией, и до сих пор ею остается. Доктрина божественного права была не частью идеализма, а скорее частью реализма, практическим способом правления среди краха человечества, образцом очень прагматичной веры. Религиозная основа государства заключалась не столько в том, что люди надеялись на князей, сколько в том, что они не доверяли сынам человеческим [136]. Таково происхождение всех уродливых институтов, обезображивающих человеческую историю. О пытках и рабстве никогда не говорили как о чем-то хорошем, но всегда как о неизбежном зле. Язычник говорил о человеке, владеющем десятью рабами, точно так же, как современный бизнесмен говорит о торговце, увольняющем десять клерков: «Это ужасно; но как иначе организовать общество?» Средневековый ученый рассматривал возможность сожжения человека точно так же, как современный бизнесмен рассматривает возможность заморить его голодом: «Это ужасная пытка, но можно ли организовать мир без боли?» Возможно, будущее общество найдет способ избавиться от угрозы голода, как мы это уже сделали с казнью через сожжение на костре. Но столь же возможно, что будущее общество сможет вернуть узаконенные пытки, и дыбы, и костры. Самая современная из стран, Америка, представила слегка научный метод, который называет «допросом третьей степени». Это просто-напросто выпытывание тайн с помощью нервного истощения, что, конечно, чрезвычайно близко к телесным пыткам, и в Америке это считается законным и научным. А американский обыватель, дилетант, сжигает людей заживо среди бела дня, как во время Реформации и религиозных войн. Но хотя некоторые наказания более бесчеловечны, чем другие, не существует такой вещи, как «гуманное наказание». До тех пор, пока девятнадцать человек заявляют о своем праве в любом смысле и форме лишить свободы двадцатого и причинить ему хотя бы легкое неудобство, все это действо унизительно для всех его участников. И доказательством того, насколько остро люди всегда это чувствовали, служит факт, что к палачу, тюремщикам и пыточных дел мастерам относились не просто со страхом, но с презрением, в то время как к беспечным дебоширам, обанкротившимся рыцарям, головорезам и преступникам относились со снисходительностью или даже восхищением. Беззаконное убийство человека прощалось. Законное убийство человека было непростительным. Любой дуэлянт мог публично размахивать оружием, не скрывая своего лица. Но палач всегда был в маске.
Это первый существенный и необходимый элемент правления – принуждение; необходимый, но не благородный элемент. Я могу мимоходом отметить, что, когда говорят, что правительство опирается на силу, это замечательный пример расплывчатого и запутанного цинизма современности. Правительство не опирается на силу. Правительство – и есть сила; а основывается оно на согласии или концепции справедливости. Король или общество, считающие определенную вещь ненормальной, злой, используют общую силу, чтобы сокрушить это; сила – инструмент, но вера – единственное оправдание. С тем же успехом можно было бы сказать, что появление стекла – настоящая причина изобретения телескопов. Совершающийся по какой бы то ни было причине акт власти всегда будет принудительным, и он обладает всеми грубыми и неприятными качествами принуждения. Если кто-нибудь спросит, какой смысл рассуждать об уродстве государственного насилия, раз уж все человечество обречено на его применение, то у меня есть простой ответ. Было бы бесполезно рассуждать об этом, если бы на это было обречено все человечество. Но указывать на уродство не бессмысленно, пока половина человечества из него исключена.
Итак, любое правительство принудительно, а нам довелось создать правительство, которое не только принуждает, но и делает это коллективно. Как я уже говорил, существует только два типа правления: деспотическое и демократическое. Аристократия – это не правительство, это бунт: самый действенный вид бунта – бунт богатых. Самые умные апологеты аристократии, софисты, такие как Бёрк и Ницше, никогда не заявляли, что у аристократии есть добродетели, кроме добродетелей бунта, случайных добродетелей отваги, многосторонности и приключений. Не было случая, чтобы аристократия установила универсальный и пригодный порядок, как это часто делали деспоты и демократы, как последние Цезари создали римское право, как последние якобинцы создали кодекс Наполеона. Когда речь идет о первой из этих элементарных форм правления, то есть о короле или вожде, мы не затрагиваем отношения полов. Мы вернемся к этому позже, когда отметим, насколько иначе человечество относилось к женским притязаниям на
