деспотическом поле по сравнению с демократическим. Но на данный момент важно лишь то, что в самоуправляющихся странах преступность сдерживается коллективно. Фигурально выражаясь, ненормального человека бьют миллионом кулаков и пинают миллионом ног. Если человека пороли, мы все пороли его, если человека повесили – мы все это сделали. Это единственно возможный смысл демократии, который сохраняет значение обеих частей этого слова [137]. В этом смысле на каждом гражданине лежит высокая ответственность бунтаря. Каждый закон – это объявление войны, которое нужно поддержать оружием. Каждый трибунал – революционный трибунал. В республике любое наказание так же священно и торжественно, как линчевание.
IX. Искренность и виселицы
Поэтому, когда говорят, что традиция, лишающая женщин избирательного права, лишает женщин также активной жизни, общественного влияния и гражданства, позвольте нам немного более трезво и строго спросить, от чего традиция на самом деле ограждает женщину. Она определенно ограждает женщину от коллективного акта принуждения, акта наказания толпой. Человеческая традиция действительно говорит, что если двадцать человек повесят человека на дереве или фонарном столбе, то это будут двадцать мужчин, а не двадцать женщин. Я не думаю, что любой разумный сторонник суфражисток станет отрицать, что исключение из этой обязанности, по крайней мере, может считаться не только запретом, но и защитой. Ни один честный человек не отвергнет с ходу мысль, что мы предпочитаем иметь лорда-канцлера, но не леди-канцлера отчасти потому же, почему предпочитаем иметь предводителя, а не предводительницу, палача, но не палачиху. И не надо вторить нынешнему мнению, будто в современной цивилизации от женщин не потребуется реально арестовывать, приговаривать или убивать – дескать, все это делается опосредованно: специалисты убивают наших преступников так же, как другие специалисты убивают наш скот. Настаивать на этом – значит настаивать не на реальности голосования, а на его иллюзорности. Демократия задумывалась как более прямой, а не косвенный способ правления, и если мы все не чувствуем себя тюремщиками, тем хуже для нас и для заключенных. Если это действительно не женская работа – заключать под стражу грабителя или тирана, то ситуация не станет лучше оттого, что женщина не заметит, как она делает все это. Уже плохо, что теперь мужчины могут объединяться только заочно, а когда-то могли объединяться на улице. Уже плохо, что голосование мужчин превратилось в иллюзию. Гораздо хуже, что великий класс женщин добивается права на голосование, потому что голосование – это иллюзия, ведь будь оно реальным, их бы от него мутило. Если право женщин голосовать не означает реальной силы, стоящей за ней, то оно не означает того, что должно означать. Женщина может поставить галочку на бумаге так же, как и мужчина; ребенок мог делать это не хуже женщины, и шимпанзе после нескольких уроков справится не хуже ребенка. Но дело не сводится к галочке на бумаге; каждый должен видеть в ней то, чем она и является в конечном итоге: геральдическую лилию, клеймо, подпись под смертным приговором. И мужчинам, и женщинам следует прямо смотреть в лицо тому, что они делают или заставляют делать других; встретиться с этим лицом к лицу или перестать это делать.
В тот ужасный день, когда публичные казни были отменены, скрытые от глаз казни были возобновлены и утверждены, возможно, навсегда. То, что совершенно не соответствует моральным устоям общества, нельзя безопасно делать средь бела дня, но я не вижу причин, по которым мы не можем и впредь жечь еретиков живьем в закрытом помещении. Весьма вероятно (говоря в манере, которую глупо называют ирландской), что если бы казни оставались публичными, то казни бы вовсе перевелись. Старые наказания под открытым небом, позорный столб и виселица, по крайней мере, возлагали бремя ответственности на Закон; и на практике они давали толпе возможность бросать не только тухлые яйца, но и розы; кричать не только «Распни», но также и «Осанна». Но мне не нравится, когда публичный палач превращается в частного палача. Я считаю, что это нечестное, на восточный манер зловещее дело, которое пахнет гаремом и тахтой, а не форумом и рынком. В наше время чиновник утратил общественную честь и достоинство обычного палача. Он всего лишь подносит веревку.
Здесь, однако, я привожу этот довод в защиту непреклонной публичности только для того, чтобы подчеркнуть: женщины были ограждены именно от нее, а не от чего-то другого. Я также хочу подчеркнуть тот факт, что примитивное современное сокрытие жестокости не меняет ситуацию, если только мы открыто не заявляем, что даем избирательное право не только потому, что это власть, но и потому, что оно уже не имеет отношения к власти, иными словами, что женщины будут не столько голосовать, сколько играть в голосование. Я полагаю, что ни одна суфражистка не смирится с таким подходом и некоторые суфражистки будут полностью отрицать, что человеческая потребность в боли и наказаниях – уродливое, унизительное свойство и что женщин от этого уберегли не только по дурным, но, глядишь, и по добрым причинам. На этих страницах я неоднократно отмечал, что ограничения, придуманные для женщин, могут быть как тюремными стенами, так и стенами храма, строгими правилами для жрицы, а не для изгоя. Я показал это выше, на примере торжественных мантий, похожих на женское платье. И точно так же, быть может, мужчины не сглупили, постановив, что женщина, как и священник, не должна проливать кровь.
Но есть еще один факт – забытый, потому что мы, современные люди, забываем, что существует женская точка зрения. Женская мудрость отчасти означает не только здравую осторожность в отношении наказания, но и здравую осторожность в отношении абсолютных правил. Было что-то женственное и извращенно-верное в той фразе Уайльда, что к людям следует относиться не как к правилу, а как к исключениям. Из уст мужчины это замечание звучит несколько женственно: Уайльду не хватало мужской силы догм и демократического сотрудничества. Но если бы это сказала женщина, это было бы просто правдой: женщина действительно относится к каждому человеку как к особенной личности. Другими словами, она выступает за анархию, за очень древнюю и спорную философию – за анархию не в смысле отсутствия обычаев в жизни (что немыслимо), а в смысле отсутствия правил для мышления. Женщине почти наверняка мы обязаны всеми традиционными и действенными методами, которые нельзя найти в книгах, особенно образовательных: именно она первая дала ребенку угощение за то, что он хорошо себя вел, или поставила его в угол за непослушание. Это несекретное знание иногда
