выловить; море всячески противилось этому.
— Как тут должно быть весело во время бури, — прошептал я.
Матросы, тащившие канат, буркнули мне:
— Посмотреть бы тогда на тебя!
В этот момент, помню ясно, мне пришла в голову мысль:
— Я теперь — особа. Мной занимаются.
Я преисполнился уважения к своей собственной персоне, и голова у меня окончательно закружилась от гордости.
Несчастный маленький пароход министерства путей сообщения так кидался из стороны в сторону вместе со своими машинами, которые работали полным ходом, что прямо выворачивало душу. Волны гарцевали вдоль его бортов, а более отчаянные поднимались выше, чтобы высунуть нам свой язык и напустить слюней под самый нос.
К концу каната, протянутого с маяка, привязали громадную тяжелую корзину с провиантом, полную разных вкусных вещей. Она была заботливо покрыта просмоленным брезентом, так как рисковала получить хорошую ванну. Быстро взнеслась она кверху. Офицер, руководивший этой операцией, кидал на нас грозные взгляды. Впрочем, море так ревело, что этому бравому моряку было необходимо сверкать на нас глазами, иначе нам было бы трудно уловить его приказания.
Все предосторожности нисколько не помешали, чтобы корзина была совершенно залита водой. Можно было подумать, что кто нибудь тянет ее у нас вниз в то время как мы тащили ее кверху. Невольно возникал вопрос; да попадет ли она, наконец, в глотку маяка, в его круглую дверь, зиявшую вдали, как пасть чудовищной змеи.
Наконец, корзина кое-как добралась.
Какой то старик, вероятно, Матурен Барнабас, схватил ее. Сам он очень напоминал большую больную птицу, потому что двигался, согнувшись почти вдвое, а по бокам у него болтались, как ощипанные крылья, голые длинные руки.
После корзины был мой черед.
Я сидел на палубе „Святого Христофора” и разглядывал с дурацким видом море, которое рычало мне какие-то гадости. Свежий воздух меня не отрезвил. Я все еще считал себя владельцем прекрасного дома, построенного в виде пробочника, который буравил небо исключительно для Бога, чтобы заставить течь ливни английской водки. Мне нужно было взобраться на самый верх и я кричал:
— Тяни! Тяни! Выше!
Я уже вскарабкался на облака и, трах-та-ра-рах, стал стучать в потолок Самого Господа Бога...
Это был мой черед.
Капитан парохода, офицер со сверкающими глазами, встряхнул меня:
— Ей, ты брат! Как? На руках или на веревке?
Я ответил, гордо задрав голову:
— Конечно, на руках!
Разве смотритель маяка исполняет свои обязанности привязанный веревкой? За кого он меня принимает, этот офицер?
— Надеть на него спасательный пояс, — кратко скомандовал капитан.
Это меня несколько протрезвило. Может быть, и не следовало бы так бахвальничать.
Пробные путешествия на канате в школе производились ведь не у Ар-Мен! На меня надели пояс.
— Мы не из пресноводных моряков, — ворчал я, — мы в Китае видали виды получше.
Затем я взглянул на мой дом, посылая ему покровительственный привет. Он казался еще громаднее и точно внезапно подвинулся ко мне.
Небо было голубым за красноватым туманом; дул острый, хлещущий ветер, полный соли.
Так мне придется покачаться на качелях, как какой-нибудь девчонке?
Раздался вой сирены. Он пронизал воздух и воду, как предсмертный призыв женщины, которую душат.
Я прекрасно знаком с ним, однако, в этот момент он заставил меня вздрогнуть.
— Вы не завтракали? — спросил меня капитан.
— Я умираю от голода, — ответил я ему, пытаясь улыбнуться.
— Тем лучше!
Мне дали канат: я уцепился за него и завертелся, оттолкнувшись обеими ногами от палубы.
Я верчусь все быстрей, цепляюсь за канат, голова у меня кружится...
Сирена завывает еще отчаяннее, раздирает мне уши, точно она вот тут, совсем рядом со мной. Я совершенно оглушен. Это нисколько не похоже на упражнения в школе. Это гораздо серьезнее благодаря сирене, а также и потому, что я совсем пьян!
Я верчусь, верчусь. Голова моя, увы! — тоже кружится. У меня является странное желание разжать руки, бросить канат и отправиться хлебнуть последний глоток из этой громадной чашки. Но что-то сильнее меня заставляет держаться еще крепче.
Я лечу, делаю изумительные прыжки, качусь... Меня встряхивает мощная рука какого-то гиганта. Я уже больше ничего не могу разобрать. Или я пьян, как еще никогда, или пароход и маяк кружатся вокруг меня; то судно становится маленьким, как ореховая скорлупка, то башня обращается в восковую свечку.
— Жан Малэ ты пропал! ревет сирена вдали.
Я снова спускаюсь.
Моим ногам холодно и мокро. Я в воде. Вот она уже забирается мне в рот. Это конец. Жан Малэ! Не стоит трудиться плавать, тебя сейчас разобьет о скалу...
...Но вот я опять поднимаюсь. Я теперь вижу метрах в пятнадцати над волнами. Я вижу: на меня надвигается лицо старухи, ужасное лицо самой старости с красными веками. Кто это — эта старуха? Я не знал ни своей бабушки, ни своей матери. Разве я уже умер, что мне являются выходцы с того света? Я снова скольжу вниз. Касаюсь воды, холод охватывает меня до груди. Я держусь на воде, подвешенный самым жалким образом, точно маленький мальчик, которого учат плавать. Оглушенный, ошеломленный, в полном отчаянии, я готов продать свою душу черту, лишь бы выбраться из этой воды, которая свирепо хлещет меня в зад. Рев волн, беснующихся вокруг чудовища, все растет. Мне кажется, что я умираю вместе с тысячами народа. Так придется погибать в день светопреставления, когда все, некогда умершие, восстанут из гробов...
Закидываю голову, чтобы в последний раз взглянуть на небо, но неба больше нет, существует только чудовище, которое растет, пухнет и вытягивается во весь свой исполинский рост прямо на моем животе. Мне кажется, что я несу его и, что он расплющивает меня, этот колоссальный маяк, совершенно нагой; его круп лоснится зеленью среди волн, белых от пены. Он разевает пасть... одну только пасть! Никаких отверстий для глаз нет. Он слеп, но, тем не менее, он меня проглотит. Тем хуже для моего тщеславия! Я начинаю кричать, потому что по рукам у меня течет кровь: так страшно вцепился я в эту веревку. Сейчас я ее брошу, во всяком случае...
Дикая старуха снова появляется передо мной. Она наклоняется и протягивает мне руки точно ощипанные птичья крылья.
— Го! Тяни! Тяни! Вверх! Го!..
Конечно, это сирена поет свою предательскую песню внутри башни.
И я прямо падаю в середину черной пасти.
Я добрался.
Она меня слопала!
Теряю сознание и валюсь как сверток с грязным бельем.
И вижу еще раз эту адскую голову
