Вы и в благополучное время были мне противны, а уж в несчастье и вовсе ненавистны.
Вельможа презрительно захохотал.
— Ах, как хороша красотка в гневе! Только к чему так драматизировать?
У Джакопо вскипела кровь.
— Негодяй! — крикнул он. — Возомнил, что можешь насмехаться над нашим несчастьем? Радоваться нашей беде?! Ну уж нет! Не бывать Маддалене твоей женой!
— Ха-ха-ха! — еще пуще развеселился незваный гость. — «Негодяй», говоришь? Как смеешь ты, старый дурень, обзывать негодяем дворянина лишь за то, что он влюблен в твою дочь и прославляет ее красоту? Опомнись, старик, не перебрал ли ты лишнего? В таком случае прощаю, но имей в виду: во всем городе не сыскать флорентийца, которого пизанцы не считали бы врагом. Это мое последнее предупреждение — завтра твоя дочь станет моей!
— Ни за что! — с жаром воскликнула Маддалена.
— Помолчи, моя лепетунья. Завтра до заката, старик, она выйдет за меня, не то ждет тебя смерть, а ее и того хуже.
— Пресвятая Дева! — взмолилась Маддалена, падая на колени перед иконой Мадонны. — Сохрани его седины, защити моего бедного отца! Не дай погибнуть по вине злополучной дочери.
— Как трогательно! Лучше и не скажешь, — съязвил Ланфранки. — Только, боюсь, молитвы тебя не спасут.
Маддалена стояла на коленях, спрятав лицо в ладони и сотрясаясь от безудержных рыданий. Мьяли пожирал ее полным сладострастия взглядом, не знавшим ни любви, ни жалости.
— Впрочем, помолись, — холодно продолжил он. — Да погромче, пусть слышит твой отец — небось молитесь вместе в последний раз.
— Неужели в вас нет ни капли сострадания? — воззвала Маддалена, упав к его ногам и схватив за подол. — Пощадите отца, не марайте руки кровью невинного. Убейте меня, и да простят вам Небеса сей ужасный грех.
— Еще успеется, пташечка.
С этими словами Ланфранки развернулся, выдернул край пестрого камзола из рук девушки и вышел прочь.
Долго еще отец и дочь пребывали в оцепенении. Мысли старика о нависшей над ними опасности потонули в непреодолимой и всепоглощающей ненависти к злодею, только что покинувшему их дом. Джакопо поверить не мог, что еще вчера готов был отдать в жены этому чудовищу свое единственное дитя! Маддалена же пребывала в растерянных чувствах. Доселе безразличный ей мужчина, притязания которого, как она считала, можно безнаказанно отклонить, неожиданно преобразился в демона, грозящего страшной расправой ее отцу и ей самой. Собрав все свое мужество и превозмогая ужас и смятение, она попыталась было утешить отца. Тот, совершенно подавленный, стоял на коленях, и когда дочь обратилась к нему, поднял глаза, не в силах произнести ни слова. Его затуманенный от слез взгляд говорил красноречивее любых фраз.
— Доброй ночи, дитя мое, — наконец вымолвил он, обнимая дочь. — И да хранит тебя Господь!
— Бог нам поможет, — вторила Маддалена, провожая отца в его покои.
Лишь оставшись одна, девушка дала волю обуревавшим ее чувствам. Сердце разрывалось от страха и боли. Мысли о грозящей отцу гибели и собственной безысходности переполняли чашу ее страданий. Когда же Маддалена вспомнила о Борджиано, о том, что за зловещая судьба уготована их любви, силы окончательно ее покинули. Вновь и вновь мысли возвращались к страшным угрозам Ланфранки, и сердце наполнял леденящий ужас — так чувствует себя узник, прикованный цепями к скале над разверзнувшейся под ним пропастью. Неужели нет ни малейшей надежды на спасение?
Вконец отчаявшись, Маддалена решила рискнуть и обратиться к жившей неподалеку пизанке, с которой их связывала давняя дружба. Вдруг та поможет тайком выбраться из города?
Подойдя к окну, она устремила отрешенный взгляд вдаль, на великолепный ночной пейзаж. Перед ней дремали темные ряды виноградников; слабый лунный свет озарял мраморные плиты дворцов, падал на покосившуюся Пизанскую башню и покачивался на прибрежных волнах — тогда еще море не отдалилось, как капризная любовница, от прекрасного города. В тени оливкового дерева распевал соловей, «изливающий сердца печаль в серенаде». Однако Маддалена оставалась безучастна ко всей красоте: глаза не видели раскинувшегося пейзажа, уши не внимали песне соловья. [10]
Внезапно под окном возникла фигура. Борджиано! Молодой человек поманил Маддалену, но прежде, чем та успела отворить ставни, поспешно скрылся, преследуемый толпой разъяренных пизанцев. Дождавшись, пока звуки погони стихли вдали, Маддалена поплотнее закуталась в мантию — одну из тех, что дамы носили в пятнадцатом и шестнадцатом веках, — и выскользнула из дома.
Несмотря на полночный час, пизанцы наводняли улицы и переулки; со всех сторон во мраке раздавались громкие голоса и взрывы смеха. Торопливым шагом, с замирающим сердцем миновала Маддалена группки мятежных дворян и подвыпившей черни; она останавливалась на каждом углу, однако, по счастью, беспрепятственно добралась до нужной улицы — оттуда, с возвышения, открывался вид на дворец Ланфранки. Укрывшись в тени небольшого портика, девушка сняла капюшон и откинула вуаль, чтобы немного отдышаться. До ее укрытия доносились звуки пиршества и приглушенная музыка из утопающего в огнях пристанища врага. Неожиданно перед ней предстал незнакомец в маске и дорожном плаще. Маддалена поспешила опустить вуаль, но человек жестом ее остановил.
— Я вас знаю, вы дочь флорентийца Джакопо, — прошептал он.
— А я вас не знаю, — отозвалась Маддалена. — И не понимаю, что вам от меня нужно.
С этими словами она поспешила прочь.
— Стойте! — Незнакомец схватил ее за руку. — Вам нельзя здесь находиться. Час промедления в Пизе грозит всякому флорентийцу неминуемой расправой! Послушайте меня, если вам дорога жизнь!
Девушка застыла в нерешительности: можно ли довериться первому встречному? Не успела она собраться с мыслями, как из ворот дворца вышли несколько человек в блестящих доспехах и направились прямиком к тому месту, где стояли Маддалена и таинственный незнакомец.
— Прошу вас, синьорина, — настаивал он. — Иначе будет поздно!
Безмолвно и недвижно стояла Маддалена. Последнее потрясение, казалось, напрочь лишило несчастную сил. Поняв это, незнакомец подхватил ее на руки и укрылся в узком проулке, ведущем к окраинам города. Вооруженный отряд из дворца Ланфранки уже приблизился настолько, что стали отчетливо слышны их голоса.
— А теперь идем к старикашке Джакопо! — сказал один.
— Да пожалуйста! — отозвался другой. — Забирайте его со всеми потрохами. Оставьте мне казну, а самого рубите хоть на мелкие кусочки.
— Казну? — подхватил третий. — Да будь старый хрыч проклят со всем своим золотом в придачу. Меня интересует лишь одна драгоценность…
— Ну же? — подначил грубый низкий голос.
— Жемчужина на урне с его прахом.
— Ишь на что рот разинул, ювелир несчастный! — рявкнул тот же грубый голос, и вся компания разразилась хриплым смехом.
— Смейтесь, смейтесь, — был ответ. — Только жемчужинка та достанется мне, даром что флорентийка.
— Куда тебе, — отозвался обладатель грубого голоса. — Девчонка моя. Я поклялся шпагой и ни за
