чаще всего подбрасывала предмет взмахом руки вперёд кулаком, сжатым ладонью вниз, но также бросала вещи и назад через плечо, так что они падали сзади, а иногда сидела опершись обо что-либо спиной и бросала вещи через руку.
Как и Мидж, она была заядлым футболистом и иногда по полчаса катала мяч по комнате. Но у неё было ещё одно достоинство, которым Мидж так и не овладел.
Когда она бросала мяч далеко и перегоняла его, то широким взмахом своего мощного хвоста снова подкатывала мяч к своим лапам.
У неё было небольшое, но очень тяжёлое тело, окутанное меховой шубкой во много раз большей по размеру, чем ей было бы впору. Нельзя даже сказать, что она ей была великовата, она просто была безразмерной. Кажется, что шкурка закреплена на зверьке всего лишь в шести точках: на кончике носа, на четырёх щиколотках и у основания хвоста. Когда она лежит спокойно на спине, то видно, как излишки меха тяжёлыми бархатными складками свисают у неё то на один, то на другой бок, а то и по обе стороны. Если слегка нажать ей на основание шеи, то шкурка на лбу у неё бугрится складками как скомканный плюшевый занавес. Когда она становится на задние лапы как пингвин, то вся её мантия сползает вниз под собственной тяжестью и укладывается тяжёлыми волнами у основания живота, придавая ей вид неваляшки, похожей на грушу.
Таким образом она в состоянии поворачиваться, в удивительно широких пределах, внутри своей собственной шкуры, и если попробовать ухватить её за шиворот, то окажется, что держишь её совсем за другую часть тела, которая только временно, если так можно выразиться, принадлежала загривку. Цвет меха - это лучший показатель того, что чему принадлежит: шея и грудь у неё - белые с желтоватым оттенком, а не совершенно белые, как мне показалось вначале, когда я впервые увидел её при ярком солнечном свете. И здесь мех у неё свисает такими очевидными избыточными мешками, что у неё даже появилась привычка собирать этот слюнявчик двумя руками в ком и сосать его с огромным наслаждением, что вполне понятно с учётом мелкой плисовой фактуры материала. Грудь отделена от серебристой парчовой головы четкой разграничительной линией сразу же под ушами, тело и громадный хвост - бледного лиловато-коричневого цвета, бархатистого сверху и шелковистого снизу. Кроме мест крепления на четырёх запястьях мех обладает совершенно отличными свойствами, он меняется от вельветового до атласного, мелкие плотные волоски меняют цвет в зависимости от того, как на них падает свет. Плотно обтянутые кожей кисти и невероятная полнота выше запястий создают впечатление, что она носит тяжёлые рукавицы. Наблюдая за ней, когда она по утрам отправляется на прогулку с Джимми Уаттом, я думал, что она походит ни на что иное, как на очень дорогую женщину, которая не обращает внимания на погоду, когда надо с кем-либо встретиться в определённом месте.
Её относительное младенчество и воспитание среди людей оставило любопытные пробелы в её способностях. Прежде всего, она не умела лакать воду или молоко, а пила их из чашки, как птица, подымая голову, чтобы жидкость скатилась в горло.
Или же она шумно всасывала её с хриплым чмоканьем, подчёркнутым чуть ли не звонким глотаньем. К тому же она обладала даром, едва ли бывавшим когда-либо у диких зверей, она умела пить молоко с ложки. Стоит только показать ей чашку и ложку, и она тут же забирается к вам на колени, тяжело и доверительно плюхнувшись туда, в ожиданье задрав голову. Затем она открывает рот, и можно заливать туда целые ложки, а чавканье при этом достигает крещендо. В конце этого представления она настаивает на осмотре чашки, чтобы убедиться, что та действительно пуста. Она обшаривает её пальцами с отрешённым видом, затем отрыгивая и икая, берёт ложку в руку и, ложась на спину, начинает облизывать и сосать её.
Однажды я с ужасом узнал, что она очень трусливая пловчиха. Даже в своём диком состоянии у щенков выдр нет инстинктивной тяги к воде, а запруда учит их плыть даже вопреки рассудку, так как они боятся уйти со своей глубины. В воде Эдаль предпочитала либо непосредственно касаться ногами дна, либо держать их в непосредственной близости от него, и ничто в то время не могло соблазнить её уйти на глубину. Но даже с такими оговорками она вытворяла такое, чему позавидовал бы даже Мидж. Лёжа на спине, она начинала крутиться, если можно так выразиться, вращаться вокруг своей оси, выписывать пируэты в горизонтальной плоскости, как курица на вертеле, который крутится как угорелый. От этого, как и от новизны своих водных способностей, которые она вскорости выявила у себя, она приходила в совершенный восторг, и, если она ещё не поняла, что выдры свободно плавают под водой и подымаются на поверхность лишь затем, чтобы освежиться, то прекрасно знала все радости барахтанья в воде.
Её язык вначале вызвал у меня огромные трудности. Хотя у неё и было несколько схожих нот с Миджем, то ли оттого, что они были разных видов, то ли потому, что её не учили общаться выдры-родители, она употребляла их в совершенно другом контексте, и вначале это приводило к крайнему непониманию. Так, напевное урчанье, которое свидетельствовало о том, что Мидж очень сердит, она применяла для того, чтобы просить себе ту пищу, которую держит человек, а позднее она научилась делать это и по приглашению. Вопросительное "Ха?" Миджа у неё означало также просьбу дать ей ту еду, которую человек держит в руке, было подтверждением того, что она учуяла её и находит её пригодной. Высокий рычащий визг, который, правда, очень редко, означал у Миджа предел терпения и возможность укуса, она издавала при приближении любого незнакомца. Он выражал скорее опаску, чем агрессивность, так как она вовсе не кусалась, а лишь убегала в безопасное место к друзьям. Первые две ночи напролёт я страдал от этого ужасающего визга, звучавшего мне прямо в уши. Она ведь привыкла спать в постели со своими бывшими владельцами и проводила большую часть ночи на подушке. Теперь же она облюбовала ноги моей постели и, тяжело забывшись сном, чуть ли не каждые полчаса взбрыкивала, чтобы занять привычное ей положение. Обнаружив на подушке чужую голову, которая ещё не утратила пугающей новизны, она прикладывала рот мне к уху и во всю силу своих лёгких издавала вопли и стоны покинутого и отчаявшегося существа. И нельзя, пожалуй, винить меня в том, что я пугался этого. Я тут же просыпался и вспоминал, что такие звуки в прошлом были предвестником укуса, подобного леопардову.
Зов её был по существу такой же, как и у Миджа, но менее звонок и требователен, более жалобный и женственный. Кроме этого сходства у неё был целый набор незнакомых выражений, обозначающих приязнь, удовольствие, приветствие и беседу, тона, сильно напоминающие младенца человека, и большинство из них можно было без лести отнести к категории писка, а не урчанья, без лести потому, что в них вовсе нет той гадости, которая таится в этом слове. Как и другие бывшие у меня выдры она издавала один звук при внезапном и сильном испуге, впервые я услышал его у Чахалы в болотах Тигра, когда в двери тростниковой хижины появилась фигура человека. Этот звук был точно такой, как издаёт человек, если надуть щеки и резко выпустить воздух через полусжатые губы. Однажды я слыхал его от Миджа и однажды от Эдаль.
С самого начала она установила с Джимми Уаттом совсем другие отношения, чем со мной. С ним у неё была буйная, шумная дружба, а со мной, хоть она вскоре стала очень любезной и демонстративно дружелюбной, многое оставалось невысказанным.
Джимми она приветствовала, ворковала над ним, разглагольствовала с ним, укоряла его, бранила, ласкала и гукала, орала на него, если он потревожит её во время сна, визжала от радости, когда он впервые появлялся поутру. Со мной же, хоть и проделывала то же самое, она редко произносила хоть слово. - Это молодость, - говорила Мораг. - Она думает, что он тоже выдра. Несколько позднее выявились и другие различия в наших отношениях. Так, при наших ежедневных прогулках она отправлялась со мной куда угодно, но не следовала за Джимми, если по её мнению он шел в неинтересном или скучном направлении.
Мы предполагали продержать Эдаль внутри изгороди, возле дома у бассейна, в течение полумесяца. Вначале это показалось нам просто, так как бассейн вызвал у неё неописуемый восторг, и она редко грустила, разве что по вечерам. Затем как-то мы на некоторое время упустили её из виду, и она исчезла. В том месте, где проволока примыкала к сарайчику с северной стороны дома, ближе всего к мосту и дороге, по которой она приехала с Малкольмом и Паулой, она сумела найти слабое место. К тому времени, как мы убедились, что её нет, у неё была фора, пожалуй, минут в десять.
Мы верно угадали маршрут, по которому она направилась, и когда добрались до Друимфиаклаха, она уже была там минут пять. Мораг не было дома, а её муж не сумел установить контакта с этим встревоженным созданием, все мысли которого вдруг устремились в прошлое. Она лежала на верхней ступеньке лестницы (выяснилось, что если есть лестница, то у выдр возникает непреодолимое желание подняться по ней) и жалобно скулила. Она как будто обрадовалась, увидев нас, и приветствовала Джимми почти так же шумно, как и в беде, но в Камусфеарну возвращаться не захотела. До тех пор мы не одевали на неё поводка, но теперь у нас, пожалуй, выбора не было.
