мне кажется, настолько горячее, что способно прогреть океан до самой глубины. Вы можете найти мне пару полотенец? Я, пожалуй, пойду прямо сейчас, с тем чтобы вернуться вовремя. К тому же если я буду ждать до обеда, то потом может стать холоднее.
Марикита сбегала в комнату Виктора и вернулась с несколькими полотенцами и отдала их Эдне.
– Я надеюсь, что к обеду будет рыба, – сказала Эдна, отправляясь на пляж, – но не делайте специально для меня, если вы сами не собирались ее готовить.
– Сбегай и приведи мать Филомель, – обратился Виктор к Мариките. – А я пойду на кухню и посмотрю, что можно сделать. Бог мой! Эти женщины никогда ни о чем не думают! Она могла бы предупредить меня.
Эдна машинально шагала по дороге к пляжу, не замечая ничего, кроме палящего солнца. Ее мысли ни на чем не задерживались подолгу. Все, о чем нужно было подумать, после того как Роберт ушел, уже было обдумано, когда бедняжка лежала на диване без сна до самого утра.
Эдна повторяла самой себе: «Сегодня это Аробин, завтра кто-то еще. Мне совершенно все равно. Не важно, что будет с Леонсом Понтелье, но Рауль и Этьен!» Теперь она отчетливо понимала, что имела в виду тогда, давно, когда говорила Адель Ратиньоль, что готова отказаться от несущественного.
Отчаяние навалилось на Эдну в ту бессонную ночь и так и не отступило. Она ничего не хотела, ей ничего не было нужно. Она не хотела ни с кем быть рядом, кроме Роберта. И более того, она поняла, что наступит день, и Роберт тоже будет ей не нужен, даже мысль о нем истает, оставив ее в покое. Перед Эдной являлись дети как препятствия в ее действиях, они одолевали ее, побеждали и стремились затянуть ее душу в рабство до конца дней. Но Эдна знала способ ускользнуть от них. Она не думала обо всем этом, когда шла к пляжу.
Водная гладь залива простиралась перед молодой женщиной, сверкая мириадами солнечных бликов. Голос моря беспрестанно искушал, шептал, требовал, бормотал, приглашая душу побродить в безднах одиночества. На пляже на всем его протяжении не было видно ни единого живого существа. В небе наверху билась птица со сломанным крылом, она беспомощно качалась в воздухе и спускалась кругами вниз, к воде.
Старый выцветший купальный костюм Эдны по-прежнему висел на вешалке. Она надела его, оставив одежду в купальном домике. Но когда она оказалась у моря, совершенно одна, она сбросила с себя неприятно давящую на нее вещь и впервые в жизни оказалась полностью обнаженной под отрытым небом, предоставленная солнцу, обдувающему ее тело ветру и зовущим волнам.
Как странно и страшно было стоять обнаженной под небом! И как прекрасно! Эдна переживала чувство заново рожденного существа, впервые открывающего глаза на знакомый мир.
Мелкие пенистые волны омывали ей ступни и обвивались, как змеи, вокруг лодыжек. Эдна пошла вперед. Вода была холодной, но она продолжала идти. Уже было глубоко, и Эдна поплыла, делая широкие взмахи. Прикосновения волн были очень чувственными, море, обволакивая тело Эдны, погружало его в свои мягкие тесные объятия.
Она плыла и плыла. Ей вспомнилась ночь, когда она заплыла далеко в море, и тот ужас, который охватил ее при мысли о том, что она не сможет вернуться к берегу.
Теперь Эдна не смотрела на берег, но продолжала плыть, думая о луге с голубой травой, по которому любила бегать, когда была совсем маленькой. Она думала тогда, что у него нет ни начала, ни конца.
Руки и ноги Эдны начали уставать.
Она подумала о Леонсе и детях. Они были частью ее жизни. Но не нужно, чтобы они думали, что могут обладать ее телом и душой. Как мадемуазель Рейц бы смеялась над ней: «И вы называете себя художником! Какие претензии! Художник должен обладать мужественной душой, которая никому не повинуется».
Силы покинули Эдну.
«Прощайте, потому что я люблю вас». Роберт ничего не понял. И никогда не поймет. Возможно, доктор Манделе понял, если бы она пришла к нему, но теперь было уже слишком поздно. Берег далеко, да и силы иссякли.
Эдна смотрела вдаль, и на мгновение в ней воспламенился старый ужас, но сразу исчез. Эдна услышала голоса отца и сестры Маргарет… Она слышала лай старой собаки, посаженной на цепь… Раздалось бряцанье шпор кавалерийского офицера на крыльце… Послышалось гудение пчел, и терпкий аромат гвоздик разлился в воздухе…
Изгиб ручья, похожий на лунный серп, обтекал клочок земли, на котором стояла хижина Чокнутой. Между руслом и хижиной лежало большое заброшенное поле, где пасли скот, когда в ручье оказалось достаточно воды для животных. Когда-то женщина мысленно провела линию через лес, который простирался через неведомые ей земли, и никогда не ступала за этот круг. В этом и состояло ее единственное помешательство.
Это была высокая костлявая чернокожая женщина лет тридцати пяти с небольшим. На самом деле ее звали Жаклин, но никто на плантации не обращался к ней иначе как Чокнутая, потому что в детстве ее напугали буквально до потери рассудка, и потом бедняжка так его и не обрела.
Это произошло во время перестрелки, когда весь день в лесу орудовали снайперы. Близился вечер, когда в хижину матери Жаклин ввалился Пти Мэтр, черный от пороха и красный от крови. За ним по пятам гнались преследователи. Зрелище помутило ее детский разум. Теперь она обитала одна в своей одинокой хижине – все остальные домишки из этого места перенесли куда-то за пределы ее поля зрения и представления о мире.
Физической силы Чокнутой было не занимать, и она обрабатывала свои участки хлопка, кукурузы и табака не хуже самых сильных мужчин. Но о том, что происходило по ту сторону ручья, она ничего не знала, кроме того, что подсказывало ей больное воображение.
Люди в Белиссиме привыкли к ней и ее чудачествам и не задумывались об этом. Даже когда умерла Старая Мис, их не удивило, что Чокнутая не перешла через ручей, но стояла на своей стороне, завывая и причитая.
Пти Мэтр стал теперь собственником Белиссима. Это был человек средних лет, отец красивых дочерей и маленького сынишки, которого Чокнутая любила как родного. Она звала его Шери [44], а вслед за ней так мальчугана стали называть и все остальные.
Ни одна из девочек не была для несчастной тем, чем был Шери. Ребятишки все любили приходить к
