всякого толку открыв и закрыв рот, повторила эти слова. «Не надо, не надо», — говорила она. Слова, казалось, проталкивали сами себя сквозь ее губы. Ее тело грузно осело на пол, оно казалось всего лишь странным, бесформенным свертком из плоти и костей.
Она была бледна вязкой, мучнистой бледностью.
Джон Уэбстер вскочил с кровати, как прыснула бы собака, спавшая в придорожной пыли, из-под колес мчащегося автомобиля.
Проклятье! Его сознание резко дернулось в настоящее. Мгновением раньше он был с молодой женщиной на вершине холма, над широкой, умытой солнцем долиной, он занимался с нею любовью. Ничего хорошего из этого не вышло. Вышло черт знает что. Перед ним была высокая стройная девушка, которая подчинила свое тело мужчине, но все время была страшно напугана, стиснута чувством вины и стыда. Когда все закончилось, она плакала, но не от избытка нежности, а от того, что чувствовала себя нечистой. Потом они спускались по склону холма и она пыталась объяснить ему свои чувства. Теперь он тоже начал чувствовать себя нечистым и жалким. На глазах у него выступили слезы. Он думал, что она наверняка права. То, что она говорила, говорили почти все. В конце концов, мужчина не животное. Мужчина — сознательное существо, которое старается перебороть свою животную сущность. Он попытался обдумать все это в ту же самую ночь, когда впервые лежал в постели рядом с женой, и пришел кое к каким выводам. В своей вере в то, что в мужчинах таятся определенного рода порывы, которые лучше держать в узде, она конечно же была права. Если дать себе волю, станешь не лучше зверя.
Он старался трезво все обдумать. Она хотела, чтобы между ними не было любви, кроме как чтобы зачать ребенка. Если у тебя есть дело — привести в мир ребенка, сделать государству нового гражданина, тогда можешь заниматься любовью, в определенной мере сохраняя достоинство. Она пыталась объяснить, какой униженной, какой жалкой почувствовала себя в тот день, когда он застал ее обнаженной. Они впервые говорили об этом. И все стало в десять раз, в тысячу раз хуже из-за того, что он пришел во второй раз и другие его видели. Та минута чистоты, что была между ними, решительно, наотмашь предана отрицанию. После случившегося она не могла больше выносить общества своей подруги, а ее брат — да неужели она смогла бы теперь хоть когда-нибудь снова взглянуть ему в лицо? Ведь всякий раз, когда он смотрел на нее, он видел ее не надлежащим образом одетой, как оно было на самом деле, а бесстыдно обнаженной, на постели, в объятиях голого мужчины. Она была вынуждена немедленно покинуть тот дом и вернуться к себе, и, разумеется, стоило ей оказаться дома, как все принялись любопытствовать, по какой причине ее визит так резко прервался. И еще в том была беда, что на следующий день мать начала расспрашивать ее, а она вдруг разразилась слезами.
Она представить себе не могла, что они теперь думают. Если говорить всю правду, то она начала бояться мыслей каждого, всех без разбору. Когда она по вечерам входила в свою спальню, то почти стыдилась взглянуть на собственное тело и взяла за правило раздеваться в темноте. Мама всякую минуту могла обронить какое-нибудь замечание. «Ты так внезапно вернулась домой — это как-то связано с тем молодым человеком, ну, тем, который там гостил?»
Вернувшись домой, она испытывала такой стыд в присутствии других людей, что решила обратиться к церкви, и это решение пришлось весьма по душе ее отцу, набожному прихожанину. В сущности, эта история сблизила ее с отцом. Может быть, дело было в том, что он, в отличие от матери, никогда не докучал ей неудобными вопросами.
В конце концов она решила, что если когда-нибудь и выйдет замуж, то постарается сохранить свой брак чистым, построить его на основе чувства товарищества; и поняла, что должна выйти за Джона Уэбстера, если он когда-нибудь повторит свое предложение. После случившегося это было бы единственно верным поступком для них обоих и теперь, когда они женаты, им следует постараться загладить прошлое, ведя чистую жизнь и изо всех сил сдерживая животные порывы, которые пугают, шокируют людей.
Джон Уэбстер стоял перед женой и дочерью, и мысли его возвращались к той первой ночи в постели с женой и ко многим другим ночам, которые они провели вместе. В первую ночь много лет назад она лежала рядом и говорила с ним, а луна светила в окно, и лунные лучи опускались на ее лицо. В ту минуту она была очень красива. Теперь, когда он уже не нависал над ней, распаленный страстью, и спокойно лежал рядом, чуть поодаль от нее, обнимая ее за плечи, — теперь она его не боялась и время от времени протягивала руку и касалась его лица.
По правде говоря, у него появилась мысль, что она обладает какой-то особой духовной силой, никак ровным счетом не связанной с плотью. Снаружи дома, вдоль речных берегов лягушки перекликались хриплыми голосами, а как-то раз ночью воздух пронзил странный, таинственный крик. То, наверное, была какая-нибудь ночная птица, быть может гагара. В сущности, это был даже не крик. Скорее какой-то одичалый хохот. С того же этажа, но из другой части дома доносился дядюшкин храп.
Два человека почти не спали. Слишком многое нужно было сказать. Они, в конце концов, были почти незнакомы. Он тогда думал, что она в общем-то даже не женщина. Она ребенок. С ребенком стряслось что-то ужасное, и виноват был он, и теперь, когда она стала его женой, он приложит все силы, чтобы это исправить. Если страсть пугает ее, он укротит порывы своей страсти. В голову пришла мысль и осталась с ним — на долгие годы. Она заключалась в том, что духовная любовь крепче и чище, нежели любовь физическая, что это две совершенно разные, никак не связанные друг с другом вещи. Эта мысль заставляла его чувствовать себя чрезвычайно возвышенно. Теперь, когда он стоял и смотрел вниз на фигуру своей жены, он задавался вопросом, как вышло, что мысль, на время столь крепко им овладевшая, не помогла ни ему, ни ей вместе обрести счастье. Произносишь какие-то слова, и в конце концов оказывается, что они ничего не значат. Это просто ветреные, надувательские слова, из
