Ощущения мои походили, как можно себе представить, на ощущения человека, влюбленного в богиню — однако не в Венеру! Мое отношение не обижало, не вызывало неприязни и явно никоим образом не пугало Элладор. В ее поведении не было и тени робкого отказа или несмелого отпора, которые так… соблазнительны.
— Понимаешь, дорогой, — сказала она, — с нами надо быть терпеливым. Мы не похожи на женщин вашей страны. Мы — матери, и мы — народ, но на этом аспекте мы не сосредоточивались.
«Мы», «мы», «мы» — как же было трудно заставить ее говорить от себя лично. И, подумав об этом, я вдруг вспомнил, как мы всегда критиковали наших женщин за их чересчур личное отношение ко всему.
Затем я изо всех сил попытался объяснить ей все радости женившихся по любви и как эти радости являются высшим стимулом к творчеству.
— Ты хочешь сказать, — спокойно спросила она, будто бы я не сжимал ее прохладные уверенные руки в своих горячих и дрожащих ладонях, — что у вас, когда люди женятся, они продолжают это делать в сезон и не в сезон, не думая о детях?
— Да, — с некоторой горечью ответил я. — Они не просто родители. Они мужчины и женщины, любящие друг друга.
— И как долго они любят? — довольно неожиданно спросила Элладор.
— Как долго? — несколько изумленно переспросил я. — Ну, пока живут.
— Есть во всем этом что-то дивное и прекрасное, — призналась она, все так же будто бы рассуждая о жизни на Марсе. — Высшее выражение того, что у других форм жизни служит лишь одной цели, у вас обрело более возвышенное и благородное предназначение. Оно… сужу по твоим словам… исключительно облагораживает характер. Люди женятся не только для продолжения рода, но и для того, чтобы восхитительно дополнять друг друга. В результате у вас целый мир, полный влюбленных, пылких, счастливых, взаимно преданных, всегда живущих на подъеме высшего чувства, которое мы должны испытать лишь однажды и лишь с одной целью. Ты говоришь, что есть и другие результаты, стимулирующие творческую деятельность. Это, наверное, потоки, целые океаны восхитительной работы, расцветающей от нескончаемого счастья каждой женатой пары. Просто чудесно!
Она умолкла и задумалась.
Я тоже.
Элладор высвободила руку и нежно, по-матерински погладила меня по волосам. Я склонил пылающую голову на ее плечо и ощутил дивное успокоение и умиротворение.
— Когда-нибудь ты должен отвезти меня в свою страну, дорогой, — говорила она. — Я ведь не только очень сильно тебя люблю, мне хочется повидать твои края… твой народ… твою маму… — Она благоговейно умолкла. — О, как бы я полюбила твою маму!
Я не часто влюблялся, и мой опыт в этом не мог сравниться с искушенностью Терри. Но нынешнее чувство настолько отличалось от прежних, что я растерялся, меня охватила буря разных ощущений: зарождающаяся между нами духовная общность, умиротворенность, которой, как мне казалось, можно достигнуть лишь одним способом, плюс некое замешательство и обида, поскольку я нашел не то, что искал.
Это все их психология! Их тщательно продуманная и высокоразвитая система обучения была настолько всеобъемлющей, что даже если они и не были учителями по профессии, то все равно обладали педагогической подготовкой — это стало их второй натурой.
И никакого ребенка, буйно и капризно требовавшего печенье до обеда, так тонко не отвлекали, заинтересовав строительством дома из кубиков, как меня, когда я обнаружил, что и не заметил, как мое всепоглощающее желание попросту исчезло.
И все это время на меня смотрели глаза нежной и любящей матери, пристально изучающие меня, подмечающие все и вся, осваивающие искусство уходить от разговора, прежде чем для него появится повод.
Результаты меня поразили. Я обнаружил, что многое, очень многое из того, что я совершенно серьезно принимал за физиологическую необходимость, являлось необходимостью психологической или же считалось таковой. После того, как поменялись представления об обязательном и неотъемлемом, чувства мои тоже изменились. Более всего я обнаружил — и это очень весомый фактор, — что эти женщины не были соблазнительными. В этом и заключалась огромная разница.
То, что вызывало у Терри большое недовольство сразу после нашего там появления — что они не «женственны» и у них отсутствует «шарм», — теперь воспринималось как нечто отрадное. Их здоровая красота вызывала эстетическое наслаждение, а не завлекала. В их одежде и украшениях не было ни малейшего намека на дразнящее «поймай-ка меня».
Даже Элладор, моя жена, которая на недолгое время открыла свое женское сердце и прониклась необычной смутной надеждой на двойное продолжение рода, чуть позже снова превратилась в верного доброго товарища, как в самом начале. Они были Женщинами с большой буквы, настолько с большой, что когда не хотели показывать свою женственность, то ее и заметить было нельзя.
Не скажу, что мне было легко — наоборот. Но когда я воззвал к ее пониманию, то наткнулся на неприступную стену. Она проявляла искреннее участие к моим страданиям и метаниям, предлагала умные и зачастую полезные вещи, она обладала мудрым предвидением, упомянутым мною ранее, избавляющим от трудностей прежде, чем те возникали. Однако сочувствие не изменило ее убеждений.
— Если бы я считала, что это действительно правильно и необходимо, я, возможно, и заставила бы себя пойти на это ради тебя, дорогой. Но я не хочу, совсем не хочу. Тебе ведь не нужна чистая покорность, верно? Это ведь не та возвышенная романтическая любовь, о которой ты говорил? Жаль, конечно, что тебе приходится подстраивать свои индивидуальные особенности к нашим коллективным особенностям.
Вот ведь незадача! Я женился не на народе, о чем ей и сказал. Но она лишь улыбнулась, признав свои недостатки, и ответила, что ей приходится думать категорией «мы».
Ну и дела! Вся моя энергия сосредоточилась в одном желании, и не успел я глазом моргнуть, как она перенаправила ее в разных направлениях, на предмет обсуждения, возникший по ходу разговора и угасший где-то вдали.
Не следует думать, что меня отталкивали, игнорировали или бросали с затаенной в груди злобой. Вовсе нет. Мое счастье пребывало в руках столь всеобъемлющей женственности, какой я раньше и вообразить себе не мог. До
