ни малейшего представления о подобных поступках, поскольку ничего не знали о бытующих у нас традициях супружеских привилегий и терпимости. Для них высшая цель материнства так долго являлась главнейшим законом жизни, а участие отца, хотя и известное, было настолько второстепенным альтернативным средством для достижения цели, что они при всем желании не могли понять точку зрения мужчины, чьи желания полностью игнорируют продолжение рода и преследуют лишь то, что мы изящно и благозвучно называем «радостями жизни».
Когда я попытался объяснить Элладор, что у нас женщины чувствуют то же самое, она отстранилась от меня и изо всех сил попыталась умом понять то, чем никоим образом не могла проникнуться.
— Ты хочешь сказать, что у вас… любовь между мужчиной и женщиной проявляется вот так… безотносительно материнства? В смысле — продолжения рода, — осторожно добавила она.
— Да, конечно. Мы думаем о любви, глубокой сладостной любви между двумя людьми. Конечно, мы хотим детей, и они появляются… но это не то, о чем мы думаем.
— Но… но… это представляется наперекор природе! — ответила она. — Так не делает ни одно известное нам живое существо. А другие животные… у вас в стране?
— Мы не животные! — несколько резко возразил я. — По крайней мере мы нечто более высокое. У нас эти отношения гораздо благороднее и красивее, как я уже объяснял. Ваши взгляды представляются нам… скажем, прагматичными? Приземленными? У нас… о, девочка моя… разве ты не видишь? Разве не чувствуешь? Это сладчайшая и высочайшая вершина взаимной любви.
Мои слова явно произвели на нее впечатление. Она затрепетала в моих объятиях, когда я притянул ее к себе и принялся жадно целовать. Но вот в ее глазах появилось столь знакомое мне выражение отстраненности, словно она была очень далеко, хотя я обнимал ее прекрасное тело, и поднялась на заснеженную вершину, разглядывая меня с большого расстояния.
— Я четко это ощущаю, — ответила она. — Я глубоко сочувствую тебе, несомненно, еще глубже. Но то, что испытываю я, и даже то, что переживаешь ты, не убеждает меня в том, что все это правильно. Пока я не буду в этом уверенной, я, конечно, не смогу сделать так, как ты хочешь.
В такие мгновения Элладор всегда напоминала мне Эпиктета [10]. «Я заточу тебя в узилище!» — сказал его хозяин. «То есть — мое тело», — спокойно ответил Эпиктет. «Я отрублю тебе голову», — сказал хозяин. «Разве я сказал, что мне нельзя отрубить голову?» Трудный человек был этот Эпиктет.
Что это за чудо, при котором женщина даже в твоих объятиях может отдалиться от тебя и полностью исчезнуть, пока ты не станешь обнимать нечто похожее на недоступный отвесный горный склон?
— Со мной тебе нужно набраться терпения, дорогой, — нежно попросила она. — Я знаю, тебе нелегко. И я начинаю понимать — немного, — почему Терри пошел на преступление.
— Ой, перестань, слишком уж это суровое определение. Знаешь, Алима все-таки его жена, — возразил я, внезапно ощутив сочувствие к Терри. Для мужчины с его темпераментом (и привычками) ситуация, очевидно, и впрямь сложилась невыносимая.
Однако Элладор, несмотря на свой широкий кругозор, острый ум и воспитанное в ней религией снисхождение, не смогла оправдать эти — на ее взгляд — кощунство и жестокость.
Еще труднее было ей все объяснить и потому, что наша «троица» в постоянных беседах и лекциях обо всем остальном мире, естественно, избегала разговоров о его неприглядных сторонах. И не столько из желания обмануть, сколько из стремления представить нашу цивилизацию в наилучшем свете на фоне их красот и удобств. К тому же мы и правда считали некоторые вещи приемлемыми или по крайней мере неизбежными. Мы охотно признавали, что они могут вызвать у них отвращение, а посему их не обсуждали. Опять же в жизни нашего мира было много такого, что мы в силу привычки просто не замечали и не удостаивали упоминания. Более того, эти женщины отличались колоссальным простодушием и наивностью, из-за чего многое нами сказанное не произвело на них ни малейшего впечатления.
Я столь подробно распространяюсь обо всем потому, что это показывает, как неожиданно сильно поразилась Элладор, когда наконец оказалась в сердце нашей цивилизации.
Она просила меня проявить терпение, и я был терпелив. Понимаете, я так сильно любил ее, что даже твердо установленные ею ограничения доставляли мне счастье. Мы были влюблены, и в самом этом факте достаточно много наслаждения.
Не следует воображать, что эти молодые женщины полностью отказались от Великой Новой Надежды, как они ее называли, на двойное продолжение рода. Ради нее они согласились выйти за нас замуж, хотя замужество являлось уступкой скорее нашим предрассудкам, нежели их предубеждениям. Для них процесс материнства был священен, и они намеревались сохранить его таковым.
Однако пока лишь одна Селис с омытыми слезами счастья голубыми глазами и движимая душевным подъемом на волне ожидания материнства, являющегося для них высшей целью, могла с несказанной радостью и гордостью заявить, что станет матерью. Они называли это «Новым материнством», и об этом знала вся страна. Не было почестей, знаков уважения и внимания, которых бы не удостоилась Селис. Почти с таким же благоговейным трепетом, с каким две тысячи лет назад становящиеся все более малочисленными женщины наблюдали чудо девственного рождения, нынешние обитательницы Женландии замерли в восторженном ожидании нового чуда брачного союза.
Все матери той страны были овеяны святостью. На протяжении многих столетий их подход к материнству мотивировался горячей и чистой любовью, стремлением, высшим желанием и всеобъемлющей потребностью иметь ребенка. Все их помыслы, связанные с этим, были искренними, простыми и вместе с тем священными. Каждая женщина ставила материнство не только выше всех иных обязанностей, но и превозносила его так высоко, что остальные просто не имели значения. Вся безграничная любовь, дружба и взаимовыручка, стремление к прогрессу и новизне, глубочайшая и проникновенная религиозность — все чувства и действия соотносились с великой движущей силой, с текшей среди них Рекой Жизни, которая делала их носительницами Духа Господня.
Об этом я все больше и больше узнавал из книг и из разговоров, особенно с Элладор. Сначала она очень недолго завидовала подруге, но затем раз и навсегда отбросила подобные мысли.
