Кикуко приводила в порядок костюм, снятый Синго. – Сегодня до самого вечера держалась хорошая погода, а потом снова небо затянуло тучами.
– Что ты говоришь? Я не обратил внимания.
Приподнявшись с колен, Кикуко снова расправила костюм Синго и стала разглаживать складку на брюках.
Неужели Кикуко ходила в парикмахерскую? Синго бросилось в глаза, что она коротко подстрижена.
Прислушиваясь к посапыванию Ясуко, Синго никак не мог уснуть, а уснув, тут же увидел сон.
Он – молодой пехотный офицер, затянутый в мундир, с японским мечом на боку и тремя пистолетами. Меч, видимо, фамильный, его отдал ему Сюити, дожидавшийся отправки на фронт.
Синго идет ночью по горной тропе. Вместе с ним дровосек.
– Ночью эта дорога опасна, я редко по ней хожу. Безопаснее идти по правой стороне, – сказал дровосек.
Синго начинает держаться правее, но все равно страшно, и он зажигает карманный фонарик. Вокруг стекла фонарика вделаны алмазы, они сверкают, и фонарь светит ярче, чем обычно. Яркий пучок света освещает что-то черное, преграждающее путь. Что-то похожее на ветки криптомерии, раскинувшиеся шатром. Но, присмотревшись, он видит, что это скопище москитов. Рой москитов принял форму нависших шатром ветвей. «Что делать?» – думает Синго. Пробиться. Синго обнажает меч и начинает прорубаться сквозь тучи москитов.
Неожиданно он оборачивается, дровосек бежит, словно катится вниз с горы. Мундир на Синго вдруг охватывает пламя. И в тот же миг Синго раздваивается – на Синго в пылающем мундире смотрит еще один Синго. Огонь доходит до ворота и рукавов и, пробежав по краю одежды, гаснет. Мундир не сгорел, он только обуглился и слегка потрескивает.
Наконец Синго добирается до дому. Это его дом в Синсю, где он жил в детстве. Там была и красавица сестра Ясуко. Синго безумно устал.
К его дому подходит убежавший дровосек. Подходит к дому и падает без чувств.
Из тела дровосека появляется огромное ведро, полное москитов.
Откуда взялись москиты – неизвестно, но, проснувшись, Синго еще ясно видел москитов, переполнявших огромное ведро.
– Наверно, под сетку залетели. – Синго пытался прочистить уши, но все равно в голове гудело и она была тяжелая.
Начинался дождь.
Приближалась осень, и Синго, измученный долгим летним зноем, возвращаясь домой, часто дремал в электричке.
В часы пик поезда ходят через каждые пятнадцать минут, и вагоны второго класса не особенно переполнены.
И сейчас в его полусонном мозгу всплыли вдруг акации вдоль тротуара. Они были сплошь усыпаны цветами. «Неужели в Токио цветут акации вдоль тротуаров?» – подумал Синго, проезжая мимо них в такси. Он ехал по улице, которая начинается в районе Кудан и выходит ко рву, окружающему императорский дворец. Была середина августа, моросил дождь. Лишь с одной акации осыпались цветы, устилая асфальт под деревом. Почему осыпались цветы? Синго высунулся из машины и повернулся назад, и эта картина осталась в его памяти. Цветы были мелкие, зеленовато-желтые. В его памяти осталась картина буйно цветущих акаций – только с одного дерева опали цветы. Синго видел это на обратном пути из больницы, где он навещал приятеля – у того был рак печени.
Приятель был просто его однокурсник, и обычно они почти не встречались.
Он уже сильно ослаб, но в палате никого из родных не было – только сиделка.
Синго не знал, жива еще его жена или нет.
– С Миямото часто видишься? Если нет, то позвони ему и попроси, я буду тебе очень обязан, – сказал приятель.
– Попросить его – о чем?
– В мае, на встрече однокурсников, он сам завел разговор об этом.
Синго вспомнил, речь шла о цианистом калии. Значит, больной знает, что у него рак.
Когда собирались ровесники Синго, все старики за шестьдесят, разговор всегда вертелся вокруг болезней и смертей, и кто-то, наверно, сказал, что на заводе у Миямото работают с цианистым калием и если заболеешь раком, то надо попросить у него этот яд. Кому охота продлевать свои страдания, когда известно, что болезнь неизлечима? И уж если смерть неизбежна, нужен хотя бы свободный выбор времени смерти.
– Но это же была обычная пьяная болтовня, – ответил Синго.
– Я им не воспользуюсь. Я и не собираюсь воспользоваться им. Единственное, чего я хочу, – получить свободу, о которой говорили тогда. Если у меня будет цианистый калий, то одно сознание, что я могу принять его в любую минуту, даст мне силы вынести все мучения. Я уверен. Есть ли у меня другой способ обрести последнюю свободу, выразить свой единственный протест? Но я обещаю не воспользоваться цианистым калием.
Пока приятель говорил, глаза его сверкали. Сиделка молча вязала свитер из белой шерсти.
Синго стало неприятно оттого, что он так и не собрался попросить Миямото, хотя больной на пороге смерти с такой надеждой ждал этого.
Синго немного успокоился, лишь доехав до цветущей акации, и сейчас, задремав в электричке, он вспомнил об акации потому, что у него из головы не выходил больной приятель.
Не успел Синго задремать, как снова открыл глаза – электричка стояла.
Это не была станция.
Когда электричка остановилась, мимо с грохотом пронеслась встречная – от этого грохота, наверно, он и проснулся.
Электричка Синго, немного проехав, снова остановилась.
По узкой тропинке к поезду подбежали дети.
Некоторые пассажиры, высунувшись из окон, смотрели, что происходит впереди.
Слева тянулся бетонный забор какого-то завода. Между забором и железнодорожной линией шла сточная канава, до краев полная нечистот, и вонь от нее доносилась даже до поезда.
Справа виднелась узкая тропинка, по которой прибежали дети. У тропинки, уткнувшись носом в траву, неподвижно лежала собака.
Там, где тропинка подходила к железнодорожным путям, стояло несколько лачуг, сбитых из трухлявых досок. Из окна – четырехугольной дыры в одной из хибарок – поезду махала рукой девушка, на вид слабоумная. Движения руки были вялые, бессильные.
– Остановка нашего поезда вызвана тем, что состав, вышедший за пятнадцать минут до нас, потерпел крушение на станции Цуруми. Извините за задержку, – объявил проводник.
Иностранец, сидевший напротив Синго, растолкал ехавшего с ним юношу.
– Что он сказал? – спросил он по-английски.
Юноша спал, держа за руку иностранца и положив голову ему на плечо. Открыв глаза, он не переменил позы и ласково взглянул на него. Глаза у юноши были красные, веки опухли. Волосы крашеные, но у корней вылезали черные, переходившие в цвет мутного чая. Светлыми оставались только концы.
Наверно, гомосексуалист, любовник иностранца, подумал Синго.
Юноша перевернул ладонь иностранца, лежавшую у того на коленях, вложил в нее свою руку и крепко сжал. Совсем как удовлетворенная женщина.
Иностранец был в рубахе
