Это напомнило ему древний русский собор, который он видел во время поездки в Советский Союз. Цилиндрический свод при входе в церковь еще до нашествия монголов был расписан фресками в строгом византийском стиле, они изображали сцены Страшного суда. В самом низу, справа и слева, — апостолы, за ними — архангелы, а еще выше, ряд за рядом, — несметное число небесных судей меньшего ранга. Все они, однако, были настолько искусно изображены старыми мастерами, что их гневные взоры устремлялись прямо на входящего: сотни ангелов мести преследовали его своими грозными взглядами, куда бы он ни повернулся. Крестьяне и их жены при виде этого скопища слуг небесных в страхе осеняли себя крестом и бросали спасительные взоры на богоматерь, образ которой в золоченой раме висел на темно-голубой стене иконостаса. Этот образ растрогал Друската, особенно младенец Христос, сидевший на коленях у этой незатейливой мадонны. На нем были сапожки, шаровары и крестьянская рубашка с красным кушаком.
Друскат подумал: «Розмари... Надо было бы сказать ей, когда все это кончится. Аня... Как она это вынесет?»
Он сидел перед прокурором наверняка уже несколько часов. Интересно, сколько сейчас времени? Друскат взглянул на часы, было около полудня.
— Торопишься? — спросил его прокурор. — Странно. Ведь ты лет двадцать пять никуда не торопился.
«Сколько ему может быть лет? — подумал Друскат. — Пожалуй, он лет на пять-шесть моложе меня. И все же, кажется, он принадлежит к совершенно другому поколению. Быть может, он еще помнит о грудах развалин, и уж наверняка ему довелось видеть нацистов, эсэсовцев или солдат в форме вермахта, но многим, кто был тогда в моем возрасте, кому было шестнадцать, еще пришлось носить эту форму в войсках противовоздушной обороны в фольксштурме. Это был последний резерв Гитлера. Сколько нас еще было разорвано на куски, сколько пропало без вести и сколько погребено под руинами. А он тогда был еще ребенком. Что он может знать о нуждах и страхах моего поколения, о нашем энтузиазме и о нашей мечте изменить все к лучшему? Разве сможет он понять меня, разве сможет быть справедливым судьей?»
Деринг, так звали прокурора, был известен своим блестящим красноречием и снобизмом. Друскату изредка доводилось слышать его выступления на конференциях. Ему не нравилась манера этих выступлений, он называл ее про себя «политконферансом» и потому доверился этому человеку нехотя. Однако Деринг выслушал его внимательно и по-деловому, вот только этот вопрос: «Торопишься? Странно. Ведь ты лет двадцать пять никуда не торопился».
Друскату нечего было возразить, и он промолчал. В комнату вошла секретарша.
— А, протокол! — Прокурор сделал жест рукой. — Сюда, пожалуйста.
Женщина подала Друскату несколько страниц. Он мельком, страницу за страницей, скользнул по ним взглядом, да, да, именно так он говорил, и, поставив свою подпись, отодвинул бумаги от себя. Когда секретарша ушла, он сказал:
— Я ничего не утаил. Эксгумация подтвердит мои показания. Свидетелей нет, нет никого, кто бы мог снять с меня подозрение, да я и не хочу, чтобы его снимали. Я хочу только одного... — Он вдруг осекся, подумав, что Деринг, чего доброго, снова съязвит насчет его нетерпеливости, но все же договорил: — Я хочу, чтобы все это кончилось, и как можно быстрее.
— Видишь ли, — немного помолчав, произнес прокурор, — само дело, уголовное дело, — это ведь только одна сторона вопроса, другая — твое молчание. Ты можешь сказать, что это нас не касается, что здесь ты ответишь перед партией. Тебе действительно придется это сделать. Гомолла устроит тебе разнос. — Деринг слегка улыбнулся, он знал Гомоллу. — Хорошо, если все ограничится разносом. Кстати, он звонил. Он будет здесь примерно через час.
— Гомолла? — удивленно переспросил Друскат.
— Он хочет поговорить с тобой. — Прокурор поднялся из-за стола, тоже посмотрел на часы, теперь и он вдруг заторопился. — Ай-ай-ай, у меня ведь еще одна встреча. — Он вынул из шкафа свое пальто и, перекинув его через руку, на какое-то время задержался в дверях. — Можешь подождать Гомоллу у меня в кабинете. Подумай, в чем тебе еще нужно исповедаться.
Друскат с раздражением повторил уже сказанные слова:
— Я ничего не утаил.
— Ничего?
Друскат готов был вспылить, но не успел: вопрос Деринга, прежде чем тот закрыл за собой дверь, озадачил его:
— Может быть, кое-кто был заинтересован в твоем молчании? Действительно ли никто от этого не пострадал?
Друскат подумал: «Какое мне до этого дело? Хорошо, что я смог наконец-то выговориться, что мог говорить и говорить, уставившись на магнитофон, пока лента наматывалась сначала на одну кассету, потом на другую. Иногда я посматривал на прокурора и, когда он задавал вопросы, отвечал на них по совести, нет, я ничего от него не утаил. Я помню все, каждую подробность той ужасной ночи. Она началась грохотом орудий, от которого дребезжали стекла. Потом зазвонил колокол Хорбека, в это время Владек был уже мертв, но тот, другой, еще жил, ему оставалось жить недолго. Хорошо, что я смог наконец-то выговориться, и хорошо, что прокурор теперь ушел, и я могу побыть один, и не нужно больше напрягаться. Я устал, ночью не сомкнул глаз, как хочется опустить голову на стол и спать, спать. Но спать нельзя. Может быть, они мне дадут чашку кофе? Скоро Гомолла будет здесь, что я скажу? Я молчал слишком долго, спору нет, виноват. Но вреда это никому не принесло, никому, кроме меня. Я вкалывал как зверь, потому что хотел загладить свою вину. Это стоило сил только мне, только мою собственную душу разъедало то, что я вынужден так жить. Вынужден. Кто был заинтересован в моем молчании? Макс Штефан? Крюгер? Да, поначалу казалось, что это так, и я думал, что весь мир обрушился на меня. Это было тогда, в шестидесятом, весной...»
3. Драка с Максом была ужасной, мы здорово отделали друг друга, но вдруг, странная метаморфоза чувств, невольно расхохотались:
«Слушай, ну и вид у тебя».
Друскат сидел на вязанке соломы в коровнике у Штефана. Лицо у него было в кровоподтеках, губа разбита. Он выглядел бесконечно усталым после этой схватки, которая началась так, словно одному из них суждено было сложить голову. У него ныла каждая косточка, но он не чувствовал ожесточения к другому, к этому буйволу, который был разукрашен не хуже его самого. Штефан бросил ему мокрое полотенце, Друскат поймал его и вытер лицо. «Тебе все же придется подписать,
