— Зовите меня просто Эдуард! — восклицаю я. — Разве мы не родня? Кузен Эдуард, молю вас! И нет ничего трудного, когда вы рядом, Мари, время просто птицей летит!
— Благодарю вас, кузен Эдвард, но мне думается, что не следует злоупотреблять вашей добротой. К тому же я здесь ненадолго, мне нужно возвращаться в Бостон, к тетушке.
Я нахожу мартовский бостонский воздух просто прелестным, там множество достопримечательностей и начинающих американских художников, заслуживающих помощи и поддержки. Немного побыть в Бостоне и помочь юристам в устройстве наследственных дел — просто необходимый шаг.
Постоянно навещаю Мари. Разве мы не родня?
Говорю с ней о жизни, об искусстве, о Париже и о месье Дюшесне. Показываю драгоценный набросок.
— Однако, — заявляет она, — я вовсе не лесная нимфа, как вы, вероятно, искренне полагаете. Я и сама побывала в Париже с дядюшкой несколько лет назад.
— Дражайшая кузина, — отвечаю я, — если бы вы не были даже в Бостоне, я все равно бы вас любил! Поедемте снова в Париж — со мной!
Она же всякий раз смеется и отсылает меня домой. Ах да! Я даже стал подумывать о женитьбе — вот видите!
Вскоре я обнаружил, что она, как и все женщины, верит в общепринятые условности. Я дал ей книгу «Жены художников». Она сказала, что читала ее. Потом посмеялась над Доде и надо мной!
Я рассказал ей о падших гениях, которых знал лично, но она заявила, что падший гений ничем не лучше падшей женщины! Спорить с девушками просто бесполезно!
Не верьте, что я сдался без боя. Я даже отправился в Нью-Йорк. Боюсь, что это было недостаточно далеко. Вскоре я вернулся.
Она жила с тетушкой — моя восхитительная пуританка! — с жутко передовой тетушкой, и какую же жизнь я вел рядом с ними целый месяц!
Я постоянно ездил с визитами. Засыпал ее цветами. Водил их с тетушкой по театрам. Всему этому тетушка, похоже, чрезвычайно удивлялась, но я не одобряю американскую фамильярность. Нет, к моей жене — а она ею станет — должно относиться с церемонным уважением.
Никто и никогда так надо мной не насмехался и так со мной не спорил, как эта коварная красавица, да еще и на пару с тетушкой.
Единственной отрадой для меня была живопись. Мари всегда с любопытством смотрела на картины и, похоже, действительно ценила по достоинству, в какой-то мере понимая их суть. Поэтому я начал надеяться — несмело и робко, — что ей станут небезразличны и мои работы. Жить с женой, которой будет нравиться твое искусство, которая станет приходить в мастерскую… но вот натурщицы! Я почти все время пишу с натуры, как уже говорил, и уж точно знаю, как женщины относятся к натурщицам, безо всяких откровений Доде!
А это благонравная и патриархально воспитанная девица! Ну, возможно, она станет приходить в мастерскую по означенным дням, и, вероятно, я смогу осторожно подвести ее к пониманию…
Что когда-нибудь доживу до священных уз брака!
Однако Судьба довлеет над всеми мужчинами.
По-моему, эта девушка отказывала мне девять раз. Она всегда осаживала меня абсурдными отговорками и доводами: что я еще плохо ее знаю, что мы никогда по-настоящему не поладим, что я — француз, а она — американка, что живопись мне дороже, чем она! Тут я абсолютно серьезно заверил ее, что скорее стану шарманщиком или банковским клерком, чем откажусь от нее; после чего она не на шутку разозлилась и снова отправила меня восвояси.
Ох, уж эта странная женская непоследовательность!
Она всегда меня отвергала, но я всегда возвращался.
Примерно через месяц пытки я случайно увидел ее одну, без тетушки, сидящей на закате майского дня у окна под сенью напоенных дивными ароматами сумерек.
Она держала в руках цветы — те, что прислал я, — сидела и глядела на них. Ее изящный профиль четко виднелся на фоне темно-оранжевого неба.
Я неслышно вошел и стоял, разглядывая ее, охваченный надеждой и обожанием. И тут моему взору предстала крупная жемчужная слеза, упавшая на мои фиалки.
Этого было довольно.
Я бросился к ней, упал на колени, взял ее за руки, привлек к себе и взволнованно воскликнул:
— Любовь моя! Боже, как же я тебя люблю!
Но даже тогда она пыталась меня одернуть. Она настаивала, что я ее плохо знаю, что ей нужно мне признаться… Но я еще крепче ее обнял, оборвал ее речь поцелуями, после чего сказал:
— Ты любишь меня, радость моя, и я тебя люблю. Остальное устроится.
Затем она положила мне на плечи белоснежные руки и посмотрела прямо в глаза.
— Верю, что все так, — ответила она. — И я выйду за тебя, Эдвард.
Потом она уткнулась пылающим, порозовевшим лицом в мое плечо, и мы оба застыли.
II
С того дня прошло почти два месяца, и я уже две недели женат. Первая была раем, а вторая — адом! О господи! Моя жена! Та юная Диана оказалась… Я неделю это выносил. Боялся и презирал себя. Подозревал и ненавидел себя. Узнал и проклял себя. Да, проклял и ее, и его, которого убью сегодня же!
Сейчас на часах три. Я не смогу его убить до четырех, потому что раньше он не появится.
Я уютно устроился здесь, в комнате напротив. Очень даже удобно. Можно подождать, подумать и вспомнить.
Дайте-ка поразмыслить.
Сначала убить его. Это легко и просто.
А ее убивать?
Если оставить в живых ее, то смогу ли я ее видеть? Прикасаться к ее руке, чувствовать ее губы… после двух недель брака?.. Нет, она должна умереть!
Если она останется жить, что ее ждет, кроме еще большего стыда, который разъест ее?
Ей гораздо лучше умереть!
А я?
