мысли, богохульные и богомерзкие. Один суровый удар судьбы наглядно показал им всю порочность и безнравственность человеческой натуры. Люди врали — люди взрослые, люди набожные — они врали! Им нельзя верить! Они обманули, предали и ограбили! У мальчиков отняли радость, от которой они отказались, вкупе с радостью, которую им посулили, а потом не дали. Деньги они когда-нибудь заработают, но даже вышние силы не вернут им год, наполненный маленькой радостью вкушения масла. И все это во имя веры и проповедников! Сердца мальчиков обуяло бурное негодование, другие же последствия происшедшего не замедлили вскоре сказаться.
Охватившее городок религиозное исступление достигло высшей точки. Захватывающие рассказы об опасностях, набожности и зачастую мученичестве дали богатую пищу умам, изголодавшимся на тощей ниве кальвинизма. В то же время дух горожан, привыкших к строгой экономии и к ежедневному откладыванию про запас, длящемуся от колыбели до могилы, искренне восхищался достижениями отважных проповедников, проникших в далекие края во имя спасения заблудших душ.
Из своих скудных средств они откладывали все больше, лишая себя самого необходимого, не говоря уже о развлечениях. А когда объявили общий сбор, большой сход жертвователей, где к ним снова обратится со словом благочестивый брат из церкви в Азии, храм был забит до отказа.
Сердца собравшихся были горячи и открыты, души полны стремлениями к благим делам, и в тесном храме царил духовный подъем.
Лишь на скамье семейства Фернальдов витали иные настроения.
Мистер Фернальд, хоть и был добропорядочным христианином, еще не простил свою тетку. Его жена даже и не пыталась это сделать.
— Не увещевай меня! — возбужденно воскликнула она, когда муж призвал ее к примирению. — Прощайте врагов своих! Да, но вот мне она ничего плохого не сделала! Она причинила зло моим сыновьям. В Писании ни слова не сказано о прощении чужих врагов!
И все же у миссис Фернальд, несмотря на гнев, похоже, был некий источник утешения, которого был лишен ее муж, поскольку она время от времени кивала, втягивала тонкие губы и решительно качала головой.
Сердца Холдфаста и Дж. Эдвардса обуревала жажда мести и горькая обида.
Душевное состояние детей и родителей не улучшилось, когда, чуть опоздав к началу собрания, они обнаружили, что лучшее место на их скамье заняла мисс Маккой.
Для объяснений и выяснения отношений выдались неподходящие время и место. Свободных скамей не осталось, так что миссис Фернальд прошла к этой и села рядом с теткой, устремив взгляд на амвон. Затем уселись мальчики, оба мрачнее тучи. И наконец — мистер Фернальд, про себя истово молящий о христианском смирении, но не обретший его.
Юные Холдфаст и Дж. Эдвардс не посмели ни говорить в церкви, ни как-либо иначе выражать недовольство. Но они уловили запах кардамоновых семечек, которыми смачно чавкали рядом с их матерью, поэтому обменялись злобными взглядами и тайком показали друг другу сжатые кулаки.
Готовые взорваться, они просидели так вступительные речи, а когда настало время для благодарственного слова, даже бархатный голос достопочтенного брата из Азии не тронул их. Разве он не миссионер, разве все миссионеры и их труды — не ложные кумиры и сплошной обман?
Но что это?
Слово закончилось, денежные пожертвования высились горками на блюдах у приступа амвона. Пожертвования вещами были пронумерованы и снабжены бирками с полными именами дарителей.
Затем собравшиеся увидели, как «герой дня» переговорил с другими достопочтенными братьями, вышел вперед и поднял руку, требуя тишины.
— Возлюбленные братья и сестры, — начал он, — в сей час благодарения за жертвования мирские и духовные хочу попросить у вас еще немного внимания, дабы восторжествовала справедливость. До меня дошла весть, касающаяся одного из наших недавних даров, я хочу поведать ее вам, и да свершится правосудие Божие.
Один из нас привнес в дом Господа нашего нечестивое подношение, запятнанное жестокосердием и ложью. Двое юных отроков из нашей паствы год назад были подкуплены, дабы отказаться от одного из немногих удовольствий в их жизни сроком на год — целый год жизни. Соблазнили их посулом немыслимого для них богатства — пятьдесят долларов каждому.
Прихожане издали протяжный вздох.
Знавшие о стоических стараниях мальчиков (а кто о них не знал в маленьком городке?) выжидающе посмотрели на них. Узнавшие мисс Макккой, и таких было немало, одарили взглядами ее. Сама она сидела, обмахиваясь веером из пальмового листа на прямой ручке, пытаясь притвориться, что ей дурно.
— Когда срок истек, — четко продолжал полный упрека голос, — а это был год борьбы и лишений, пылкие детские сердца ожидали награды, но вместо обещанного каждому отроку вручили платное пожизненное членство в нашем обществе!
Собрание снова вздохнуло. Разве цель не оправдала средств?
Проповедник продолжал:
— Я посовещался с братьями, и мы едины в решении отвергнуть этот дар. Деньги принадлежат не нам. Они добыты хитростью и коварством, которое заклеймили бы даже язычники.
Воцарилось напряженное молчание. Лицо мисс Маккой побагровело, она оставалась сидеть лишь из страха, что, попытавшись улизнуть, привлечет к себе еще большее внимание.
— Я не называю имен, — продолжал оратор, — и сожалею, что на меня легло бремя ответственности поведать о соглашении, в основе которого, вероятно, изначально лежали самые благие намерения. Однако на чаше весов у нас нынче не горсть серебра, не чувства одного согрешившего, но две отроческих души. Можем ли мы допустить, чтобы они с младых ногтей утратили веру в справедливость? Должно ли им верить вместе с псалмопевцем пророком Давидом, что все люди суть лжецы? Должно ли им гневаться и порицать великое служение, ради которого дается нам жизнь, поскольку во имя его их обманули и ограбили? Нет, братья и сестры, мы умываем руки от подобной низости. От имени общества я верну эти деньги полноправным владельцам. «А кто соблазнит одного из малых сих, верующего в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
Будь я мужчиной…
«Будь я мужчиной…» — именно так говаривала
