уважительно обращаются, как она привыкла.
– Как он на нее набрел?
Бэзил все подробно рассказал, не скрывая восхищения коварством Роджера в этой истории. Все прошлое лето, ознаменованное возвращением Трикси, Роджер втайне от нас продуманно действовал. Теперь только я вспомнил, что он вдруг стал броско одеваться, полюбил темные рубашки и светлые галстуки, вообще культивировал артистическую внешность, которую, не будь он лыс, хорошо дополнила бы длинная неопрятная прическа. Трикси, по ее словам, не знала, куда девать глаза, когда они встретили в баре ее кузенов из военно-воздушных сил. «Теперь они раззвонят, что я вожу компанию с гомосексуалистами». Как все просто. Мы решили, что Роджеру эта операция делает честь.
Как ни трудно в это поверить, познакомились они с Люси на Понт-стрит, на балу, который давал родственник Роджера. За полчаса до обеда его вызвали подменить кого-то за столом, и он отправился с большой неохотой. В бальном зале он не показывался уже лет пять-шесть, и зрелище прыщавого и глупого молодняка, объяснял он позже, преисполнило его чувством собственного достоинства, которое, добавлял он, разумеется, выделяло его из толпы. За столом он оказался рядом с Люси. Для нашего круга она была очень молода, для своего – старуха: ей было двадцать четыре года. Шестой год подряд тетка отправляла ее на танцы, и она ничего не видела, кроме этой серенькой стандартной жизни, где ее ровесницы либо выходили замуж, либо подбирали себе еще какое-нибудь занятие. Сама же тетка в отношении Люси заняла такую позицию: она ее воспитала, а теперь, по ее определению, «вела дом», иными словами, жила на ее проценты. У тетки были еще две племянницы, моложе Люси, и было крайне важно, чтобы каждый год у них был лондонский сезон. Тетка с похвальной щепетильностью относилась к брачным проектам Люси. Был случай-другой, когда она встревожилась – как выяснилось, напрасно, – что Люси готова «продешевить». Роджер представлял угрозу несомненную. Все, что тетка разузнала о нем, было предосудительно; она боролась с ним, уверенная в правоте своего дела, только вышла она на него с пустыми руками. За шесть лет светской жизни Люси ни разу не встретила такую редкость, как Роджер.
– Причем он позаботился, чтобы она не увидела нас, – сказал Бэзил. – А что самое интересное, она считает его великим писателем.
Так оно и было. Я не поверил Бэзилу, но, увидев их вместе, убедился в этом сам. Это как раз и смутило нас больше всего в их браке. Я даже не могу внятно объяснить, почему это так шокировало меня. Роджер был очень хорошим романистом – не хуже меня, на свой лад; когда случалось задуматься об этом, на память не приходил ни один из живущих, кто мог бы соперничать с ним в его деле; решительно ничто не мешало сравнивать его книги с творениями выдающихся писателей прошлого либо рассуждать об их непреходящей силе. Но такие рассуждения представлялись нам верхом безвкусицы. Что бы там в глубине души мы ни думали о своей работе, публично мы жаловались на ее скуку, а успехи объявляли удачным надувательством. Говорить обратное значило считаться с чьими-то интересами, кроме своих собственных; это значило бы изменить принципу «sauve qui peut» [126], который мы исповедовали. А Люси, как я вскоре убедился, отказывалась понимать такое отношение. Когда мы поносили свою работу, она только хуже думала и о работе, и о нас самих; а если мы таким же образом разделывались с Роджером, она воспринимала это как дурной тон. Роджеру делает честь, что он сразу распознал эту ее особенность и соответственно повел игру. Отсюда студенческая экипировка и разговоры об «искусстве переходного периода». Своих кузин Люси оставила, все хорошенько взвесив. Она прекрасно понимала, что для них счастье известного рода прямо зависит от ее дальнейшей поддержки; но в то же время она полагала великой несправедливостью, чтобы такой человек, как Роджер, расходовал свой талант на сценарии и рекламу. А Роджер убедил ее, что не самое большое счастье в жизни маяться по балам, а потом выйти замуж за бухгалтера из хорошей семьи. Ну и конечно, она любила Роджера.
– Вот и пришлось бедняге снова податься в интеллектуалы, – сказал Бэзил, – вспомнить молодость в литературном обществе при Нью-Колледже.
– Она, кажется, не в восторге от его пьески.
– Отнюдь не в восторге. У девочки голова критика. Роджер еще с ней хлебнет.
Такова история этого брака в освещении Бэзила, и в основном она верна. Правда, здесь, как и всегда в рассказах Бэзила, опущено одно обстоятельство: что Роджер по-своему любил Люси. Приданое занимало его во вторую очередь: он не был человеком средиземноморского склада, чтобы видеть в браке достойную профессию, поскольку был лишен и другой средиземноморской добродетели: благоговеть перед нерушимостью соглашения. Ко времени встречи с Люси он прилично зарабатывал, причем без особого напряжения; из-за одних денег он не стал бы так стараться; артистические одежды и интеллектуальные разговоры были лишь знаками уважения, которое он питал к Люси. Конечно, пятьдесят восемь тысяч в ценных бумагах вынудили его пойти на крайность, но первопричина и интерес кампании заключались в самой Люси.
Рассказать, как кого-то любят, как любишь сам, а тем паче, как любят тебя самого, – можно ли это сделать достойным образом? И вообще – можно ли? В моих сочинениях бывала любовь; наряду с алчностью, ревностью и местью я выставлял ее главным виновником человеческих поступков. Я расписывал ее затягивающую силу, ее трагедию; я развенчивал ее, уподобляя скромной, но достаточной ренте, вознаграждающей усилия достойного; я вновь и вновь изображал вероломство ее козырей. Но что из этого годится для решения такой простой задачи: показать женщину, которую любишь, и показать так, чтобы ее увидели другие? А как они увидят ее иначе, чем твоими глазами, а увидев ее такой – как смогут они листать страницы, закрывать книгу и жить по-прежнему, не перевоплотившись и в автора, и в любовника? Каталоги совершенств в поэзии Возрождения, эти перекрикивающие друг друга рекламы, ревниво считающие метафоры у соседа, или Песнь Песней, этот болтливый анонс, похожий на издательские проспекты в воскресных газетах, – как все это сообразуется с голосом любви – той, что любит слабость, ищет и заполняет пустоты и, совершая свой труд, завершается? Какими словами передать ее речь? У любви своя жизнь, свои часы сна и бодрствования, свои здоровье и болезнь, свои возраст, смерть и бессмертие, свои невежество и знание, поиски и мастерство, – каким же языком рассказать об этой незнакомке, закрывшей лицо, мужчинам и женщинам, с которыми меришь одну дорогу? Эта задача литературе
