теперь противостоит одно другому, и господство и рабство сменяются с обеих сторон. Часто сдается нам, что мир — это
всё, а мы —
ничто, и часто также, что мы — это
всё, а мир —
ничто. И Гиперион разрывался между этими двумя крайними точками.
Покончить с этим вечным противостоянием между нашим Я и миром, восстановить высший мир, который превыше всякого разума [45], соединиться с природой в одном бесконечном целом — вот цель всякого нашего стремления независимо от того, согласны мы в том или нет.
Однако ни наше знание, ни наши действия не приводят ни в какой период бытия (Dasein) туда, где прекращается всякое противостояние, где все становится одним; определенная линия [46] соединяется с неопределенной лишь в бесконечном приближении.
И мы не имели бы никакого понятия о том бесконечном мире и покое, о том бытии, в единственном смысле слова, мы не стремились бы к соединению с природой, мы не думали и не действовали бы, это было бы вообще ничто (для нас), мы сами были бы ничто (для себя), если бы все же не существовало то бесконечное соединение, то бытие, в единственном смысле слова. Оно существует — и это есть Красота; нас ждет, если сказать словами Гипериона, новое царство, где царит королева Красота. —
Пожалуй, мы все в конце скажем: «О святой Платон, прости нам! Мы тяжко согрешили перед тобой».
Издатель
ГИПЕРИОН,
ИЛИ
ОТШЕЛЬНИК В ГРЕЦИИ
Гиперион. Первое издание
Non coerceri máximo, contineri minimo, divinum est [47]
Мне бы очень хотелось думать, что эту книгу ждет любовь немцев. Но боюсь, одни будут читать ее как компендий, стремясь постичь только fabula docet [48], а прочие воспримут слишком поверхностно, так что ни те, ни другие ее не поймут.
Кто лишь вдыхает аромат взращенного мною цветка, еще его не знает, а кто сорвет его лишь для того, чтобы чему-то научиться, тоже его не познает.
Разрешение диссонансов в некоем человеческом характере не должно быть ни предметом бесплодных умствований, ни предметом пустой утехи.
Место действия, где произошло все нижеизложенное, не ново, и, признаться, я однажды — довольно наивно — попробовал, было, заменить его другим в своей книге, но убедился, что место это — единственно подходящее для элегического характера Гипериона, и устыдился своей чрезмерной податливости перед судом читающей публики.
Сожалею, что сейчас еще не каждый может составить себе мнение о замысле моего труда. Однако второй том последует в самом недалеком будущем.
Гиперион к Беллармину
Милая земля отчизны снова дарует мне радость и скорбь.
Теперь я провожу каждое утро на горных склонах Истма, и душа моя часто устремляет полет, будто пчела над цветами, то к одному, то к другому морю, что справа и слева овевают прохладой подножия раскаленных от жара гор.
Но как бы любовался я одним из этих морских заливов, когда бы стоял здесь тысячелетием раньше! [49]
Между райской равниной Сикиона и величаво пустынными Геликоном и Парнасом [50], где поутру на ста снеговых вершинах горной гряды играет заря, нес тогда этот блещущий залив, подобно победителю-полубогу, свои волны к городу радости, юному Коринфу, рассыпая добытые им сокровища всех поясов земли перед своим любимцем.
Но что с того? Меня пробуждает от грез вой шакала, поющего на развалинах древнего мира свою дикую надгробную песнь.
Благо тому, в чье сердце вливает радость и силы процветающее отечество! А у меня всякий раз, когда кто-нибудь упомянет о моей родине, такое чувство, будто меня бросили в трясину, будто надо мною забивают крышку гроба: а ежели кто назовет меня греком, мое горло сжимается, словно его стянули собачьим ошейником.
И знаешь, Беллармин, когда порой у меня вырывалось хоть слово об этом или на глазах закипали слезы гнева, вот тогда-то являлись эти многоумные мужи — а их немало развелось среди вас, немцев, — ничтожные люди, для которых страждущая душа только повод для нравоученья, и, прикидываясь добренькими, позволяли себе говорить мне: не жалуйся, действуй!
О, если б я никогда не действовал, насколько богаче я был бы надеждами!
Так забудь же о том, что есть на свете люди, о мое обездоленное, мятущееся, столько раз уязвленное сердце, и возвратись туда, откуда ты вышло: в объятья природы, неизменной, спокойной и прекрасной.
Гиперион к Беллармину
У меня нет ничего, о чем бы я мог сказать: это мое.
Милые сердцу далеко или умерли, и ничей голос не принесет мне вестей о них.
Свое земное дело я совершил. С самыми добрыми намерениями принимался я за работу, отдал ей все силы — и ни на грош не обогатил мир.
Безвестен и одинок возвратился я сюда и скитаюсь по отчизне, раскинувшейся вокруг, как царство мертвых, и меня, быть может, подстерегает нож охотника, которому мы, греки, точно лесная дичь, отданы на заклание.
Но ты еще светишь, солнце в небесах! Ты еще зеленеешь, святая земля! Еще катятся с шумом реки к морям и шелестят в полдень тенистые деревья. Пленительная песнь весны убаюкивает мои бренные мысли. Полнота вселенской жизни утоляет и пьянит мою алчущую душу.
О благостная природа! Сам не знаю, что творится со мной, когда я подъемлю взор на твою красоту, но наивысшее блаженство испытываю я, когда лью пред тобою слезы, как влюбленный перед возлюбленной.
Все во мне замирает и вслушивается, когда легкое дуновение ветерка нежит мою грудь. Утопая в бескрайней лазури, я то вскидываю глаза ввысь, в эфир, то гляжу вниз, в святое море, и тогда кажется, будто некий родственный дух раскрывает предо мною объятья и моя скорбь одиночества растворяется в жизни божества.
Слиться со всею вселенной — вот жизнь божества, вот рай для человека!
Слиться воедино со всем живущим, возвратиться в блаженном самозабвении во всебытие природы — вот вершина чаяний и радостей, вот священная высота, место вечного отдохновения, где полдень нежарок, и гром безгласен, и бурлящее море подобно бесшумно волнующейся ниве.
Слиться воедино со всем живущим! При этих словах добродетель бросает свои бранные доспехи, а дух человеческий — свой скипетр и все мысли отступают перед образом вечно единого мира, равно как все правила творящего в муках художника — перед его Уранией; непреклонная
