деньги».
«Дело не в деньгах».
«Знаю, знаю, — сказала Ирена. Она вдруг взяла со стола свою сумочку, помедлив, вытащила из нее несколько купюр и, пересчитав их на столе, сказала: — На холодильник откладывали... Больше у нас нет».
Друскат, взглянув на жену, покачал головой, но затем под ее пристальным взглядом, как бы в знак согласия, опустил глаза. Наконец он подошел к столу и, указывая на деньги, сказал:
«Это наш взнос за жратву. Остальное заплатите сами. Завтра в семь утра в конторе кооператива. Хорошо, фрау Мальке?»
Жена дояра молча кивнула головой и отошла к остальным гостям.
«Но это же...»
Фрау Хинцпетер от возмущения разинула рот и наконец крикнула своему супругу:
«Ну-ка, посчитай!»
«Почти по пятьсот марок с семьи», — произнес Хинцпетер, пожав плечами.
«В жизни не едал такого дорогого мясца! — заявил Цизениц и постучал себя пальцем по лбу — этот жест предназначался его властной супруге: — А затеяла все это, конечно, ты».
Утверждать так было с его стороны явно не по-джентльменски, да и сам жест был неприличный, но в данном случае он означал протест. Гости с изумлением наблюдали за этой сценой. Вот так иногда в совсем пустяковых вещах дают о себе знать назревающие перемены.
«Нам нужно уходить», — сказал Друскат.
Он обнял жену и почти довел ее до двери, как вдруг Цизенициха крикнула:
«Минуточку. Платить надо за все, господин председатель, за все».
Друскат с удивлением оглянулся на Цизенициху. Старуха язвительно усмехнулась и большим пальцем указала на бутылки со шнапсом: от замешательства их еще не успели осушить.
«Тридцать четыре марки восемьдесят пфеннигов, — сказала Цизениц, — плюс разбитая тарелка».
Друскат смущенно похлопал себя по карманам, денег не было. Пожав плечами, он спросил:
«Кто может одолжить?»
Деньги нашлись у Кеттнера, который бросил в фартук фрау Цизениц несколько бумажек.
6. Кеттнер сидел за письменным столом Друската в помещении альтенштайнской кооперативной конторы. «С тех пор прошло уже одиннадцать лет», — подумал он.
— Да, сначала Друскат всех огорошил. Но в конце концов завоевал наше доверие, и в этом тоже заслуга Ирены. Мне нравилась жена Друската, — продолжал Кеттнер. — Она с удовольствием ездила с нами на Топь... Нам нужно было прокормить на двенадцать коров больше, тринадцатую потом действительно докупили, но кормов не хватало. Друскат призывал использовать резервы, вам ведь такие речи знакомы. Он говорил, что нужно идти на Топь. Там на нескольких островках росла жалкая трава. Мужчины выдвигали сотни возражений, доказывали, что затраты не окупят себя и так далее. Кому охота возиться с косой, кто умел с ней обращаться? На покос в Топь? Женщины энергично протестовали, ссылаясь на мошкару, на палящее солнце и тому подобное. Неужели мы, крестьяне-кооператоры, должны и теперь работать вручную, как наши отцы и деды, из-за того, что в болоте любая машина вязла? Мы противились, как могли. Но Друскат не сдавался, нельзя же оставлять стадо без корма.
В конце концов женщинам пришлось извлечь из сундуков старую домотканую одежду и белые чепцы, а мужчины, усевшись вечерком на ступеньках перед домом, принялись налаживать косы. Косить на Топь мы выехали по горькой нужде, с неохотой, но, странное дело: работа вдруг увлекла нас — мы размеренно шагали друг за другом, согласно помахивая косами, шуршавшими в мокрой траве. Эти звуки ласкали слух, свежескошенные травы пахли чудесно, благоухали. Женщины тоже недолго ныли: им ведь по душе собираться гурьбой, временами раздавались даже смех и визг, кто их знает, о чем они там между собой переговаривались. Смотреть на них — одно удовольствие, казалось, они исполняют старинный танец, двигаясь вереницей и ритмично орудуя граблями, их длинные юбки развевались.
Это было в последний день покоса. Кто-то вдруг сказал, что вода из озера подступает к лугу, надо торопиться. Как часто бывает перед грозой, поднялся ветер. Женщины, смеясь и придерживая руками чепцы, с визгом бросились бежать к запруде. Там они остановились и стали звать жену Друската:
«Ирена, скорее, Ирена!»
Друскат вилами нагружал последнюю подводу, я разравнивал сено наверху. Вдруг до нас донеслись возгласы женщин, и мы увидели, что Ирена одна сидит под ивой. Позже он мне рассказал, что случилось. Друскат через луг побежал к жене. Он протянул ей руки и сказал «хоп-ля» или что-то в этом роде. Потом, улыбаясь, заглянул ей в лицо, но она прошептала:
«Как жаль, Даниэль, я не могу встать».
Я увидел, как он взял ее на руки и понес через луг. Женщины засмеялись, я тоже улыбнулся, но потом увидел лицо Друската.
«Помоги мне!» — сказал он.
Я подставил стремянку, и он поднялся на воз. Но! Давай! Воз, покачиваясь, двинулся по дороге. Мы поравнялись с женщинами, они все еще смеялись и махали руками. Потом запели что-то про любовь и некоторое время шли рядом с возом.
Я пристроился на передке телеги. Надо мной лежали, словно в мягкой постели, они, Друскат и его жена. Хорошо на возу: над головой лишь ветви деревьев, облака да небо.
Я слышал, как он спросил:
«Больно?»
Нет, теперь она уже ничего не чувствовала. Вот, даже на сене полежать с ним довелось. Эти несколько месяцев в Альтенштайне были такими прекрасными, сказала она.
«Будет еще лучше», — возразил он.
Не стоит обольщаться, отвечала она, они и так слишком долго себя обманывали. Ей, наверно, придется уйти.
Тогда я не понял, да и не мог, не хотел всего понять. Знал только, что им нужно было сказать друг другу что-то очень важное.
Я отвез Ирену в деревню, а немного спустя, на той же подводе — из деревни на погост.
За гробом Ирены шел Друскат, держа за руку маленькую дочку. За ним альтенштайнские женщины и мужчины, все как один, и только потом уже те, кто приехал из Хорбека или из других мест.
Тут Кеттнер оборвал свои воспоминания. Посмотрел на Гомоллу, затем на Штефана:
— К чему я все это рассказываю. Вы ведь оба были на похоронах.
Потом он взглянул на Розмари.
— Вас, фрау доктор, тогда не было.
Розмари не ответила.
— Теперь я понял, почему заговорил о похоронах, — продолжал Кеттнер. — Мы отвезли гроб Ирены на кладбище примерно через пять месяцев после пирушки в доме паромщика. В то время все альтенштайнцы уже были за Друската,
