«Отдай парню, — потом, захохотав, добавил: — Или вытри им задницу».
Я не хотел вредить Друскату и оставил его наедине с расстрелянным. Нет, он был не один, там еще был Доббин, управляющий. Они оба не видели меня, и я тихонько пробрался к двери.
Крюгер сидел на ступеньках дома, солнце нещадно палило ему в лицо, иссеченное морщинами. Прикрыв глаза рукой, он посмотрел на Аню и Юргена и сказал:
— Друскат виноват в смерти поляка, это ясно как день. Он должен благодарить меня, что я никому об этом не рассказывал. Поляки в лагере избили бы его до смерти. С такими в сорок пятом разговор был короткий.
Я держал все в тайне, но, когда он начал строить из себя комиссара, захотел отнять у меня усадьбу, тут я решил бороться, тут я сказал: отступись или я расскажу то, что видел. Кто может меня упрекнуть? Вон посмотри, Юрген, на дом, какой он красивый. Твоему отцу комната показалась тесноватой, он велел снести одну стену, и, когда ее стали разбирать, обнаружили чугунную плиту. На ней стояла дата: 1750 год. Этому дому и усадьбе двести лет, здесь жили и трудились Крюгеры, здесь они рождались и умирали из поколения в поколение. Ты их наследник, сыночек, понимаешь?..
Старик хотел было подняться со ступенек, но это оказалось нелегко — уже лет двадцать с лишним его мучила подагра. Он протянул внуку огрубевшие от работы узловатые руки, чтобы тот помог ему встать, но Юрген отвернулся, взял девочку за руку, и оба, не говоря ни слова, вышли со двора.
Крюгер с трудом поднялся и устало поплелся к сараям. Он открывал одну дверь за другой и, словно ища чего-то, заглядывал в мрачные помещения: пусто. Старик покачал головой, будто впервые с удивлением обнаружил такое, и шаркающей походкой побрел куда-то. Наконец Крюгер остановился посреди двора, и в лучах послеполуденного солнца он показался ему заброшенным и осиротевшим.
Потом старик нагнулся, кряхтя взялся за метлу и принялся снова тщательно и размеренно мести двор. На дворе не было ни травинки, ни единого листочка, но Крюгер делал то, что привык делать десятилетиями.
1. Друскат стоял у окна в кабинете прокурора. Долгие часы он провел в этой комнате, отвечая на вопросы и раздумывая. Теперь ему хотелось отвлечься, он глядел поверх крыш на строительные леса, на яркие бетонные кубики вдали. Они вырастали на холме, за последние годы поднялись целые кварталы. Центр города тоже день ото дня менял облик, целиком превратившись в строительную площадку. Друскат любил этот город, который кое-кто бранил за унылые окрестности; он считал, что благодаря соседству противоположностей город не утратил естественности и своеобразия: средневековые ворота, зубчатая крепостная стена с бойницами и тут же неподалеку многоэтажные жилые дома, а рядом с колокольней у развалин готической церкви — ее собирались перестроить в концертный зал — высился скромный небоскреб Дворца культуры. Открылась дверь. Друскат обернулся, ожидая увидеть Гомоллу, но в комнату вошел вовсе не старик. Принесли обещанный кофе. Секретарша прокурора поставила на стол посуду:
— Прошу вас.
Друскат поблагодарил. Ему ведь еще ждать и ждать — как долго?
Прокурор сказал: «Подумай, в чем ты еще должен покаяться!»
Не в чем мне больше каяться. Долгие часы мне пришлось сидеть перед товарищами, припоминая все подробности. Они выяснили, как нашли свою смерть Владек и управляющий, но хотят узнать от меня еще больше — как связаны с убийством некоторые повороты моей жизни. Рассказал я не все.
Касаются ли кого-нибудь мои увлечения? Никого! И Гомоллы они не касаются, а уж юстиции тем более. Какое отношение имеют ночи, что я провел с женщиной, к той ночи в хорбекском замке? Ни малейшего, и никому я об этом не расскажу. Зато понимаю, что тех женщин, которых я любил, старая история так или иначе коснулась — и Хильды, и Ирены, и Розмари.
2. Ах, Розмари...
Есть такая песня у одного поэта, у этого певца лугов и лесов, нынче он не слишком в чести, и, в общем, правильно, но одну из его песен, сентиментальную и, пожалуй, слегка банальную, я не забыл по сей день. Слыхал я ее в то время, когда новых песен было маловато, по деревням еще распевали старые — в том числе и эту, про Розмари.
Действительно, семь лет я ничего о ней не слышал, не получил ни единого письма, сколько ни ждал — она ведь наверняка знала, что Ирена умерла. Она ушла из моей жизни, я думал, навсегда, пока однажды не встретил ее снова.
Это было в шестьдесят седьмом. В Лейпциге заседал крестьянский съезд. Спустя семь лет после событий в Хорбеке, которые чуть не сломали всю мою жизнь, спустя семь лет после попытки Макса Штефана остановить похоронным шествием поступь эпохи, спустя семь лет я вошел в огромный зал — тысячи делегатов, все уже сидели на своих местах, в первых рядах посланцы социалистических стран. В те дни в большой политике, очевидно, происходило что-то особенное — уж не припомню, о чем шла речь, время быстротечно, — во всяком случае, глава правительства ФРГ прилетал на американском военном самолете в Западный Берлин; демонстрация силы — мы посмеивались, — демонстрация прошла втуне, наше правительство вместе с половиной Политбюро спокойненько посиживало в Лейпциге с крестьянами, и, когда я все это увидел — в одном зале такое количество сельских делегатов и политических деятелей, — у меня окрепла уверенность, что мы сильны и могучи, и я даже слегка загордился, потому что был одним из этих могущественных людей, сидевших ряд за рядом, плечом к плечу...
Вдруг — не могу толком описать — меня пронзило ощущение не то огромной радости, не то смертельного ужаса: далеко впереди я заметил Розмари. Она привычно склонила голову к плечу, как всегда, когда с интересом слушала, я видел ее профиль и уже не помнил, кто там говорил с трибуны, не слышал, о чем он говорил, я не сводил глаз с Розмари, чувствуя внутри странное напряжение и понимая, что не перестал любить ее.
Наконец объявили перерыв. Я протискивался между рядов, торопливо, впопыхах, пробивался сквозь бурлящую массу людей, как одержимый искал Розмари и вдруг очутился прямо перед ней. Дыхание перехватило, все вокруг будто замерло, каждое движение, каждый шорох, и сам я словно оцепенел. Ни шевельнуться, ни руки
