Еще через день фрау Хардекопф уже одна отправилась на квартиру к Штюркам. На двери висела все та же записка. На этот раз фрау Хардекопф ушла, даже не постучавшись.
С неделю провисела записка. Как-то вечером Густав Штюрк случайно встретился на улице с шурином. Карл, пожав ему руку, начал соболезнующим тоном:
— Да, Густав, как это все…
Штюрк прервал его:
— Карл, пожалуйста, ни слова… И никогда не упоминай об этом!
Брентен растерянно замолчал. Тогда Штюрк совершенно иным тоном добавил:
— Я был бы тебе очень признателен, Карл, если бы ты занес мне как-нибудь десятка два сигар моей любимой марки.
С тех пор никто из родных Штюрка никогда не заговаривал при нем о гибели Артура.
Людвиг Хардекопф получил повестку — на переосвидетельствование. Верфь, однако, забронировала его как незаменимого рабочего-специалиста. Точно так же и Отто Хардекопфа, который работал в Хаммерброке на одном из специальных заводов, изготовлявших приборы для подводных лодок, освободили от службы в армии как работающего на оборону. Старому Хардекопфу, которому шел шестьдесят седьмой год, предложили на верфях место мастера. Он отказался.
— Теперь вам, Хардекопф, на отдых никак нельзя, — сказал директор. — Идет война, и нужны все: и стар и млад.
— Я от работы ведь не отказываюсь, — угрюмо ответил Хардекопф.
— Ну, хорошо, хорошо, как вам угодно… Как угодно…
В один прекрасный день, после многих лет упорного молчания, подал признаки жизни Эмиль Хардекопф — блудный сын. Он писал из Ростока сестре, что работает на деревообделочной фабрике, что его вызвали на освидетельствование и, вероятно, мобилизует. Людвиг и Отто, полагал он, несомненно, забронированы как токари; он просит Фриду узнать, не могут ли братья что-нибудь сделать, чтобы ему получить броню — воевать у него нет ни малейшего желания. Он писал далее, что с удовольствием взял бы любую работу на верфях, и если братья думают, что это поможет, пусть без стеснения скажут, что в 1910 году, во время большой забастовки, он работал на верфях штрейкбрехером. Весьма вероятно, дирекция тогда благосклоннее взглянет на его просьбу. Заключительная фраза письма была подчеркнута жирной чертой:
«Хоть раз в жизни можно что-нибудь сделать для родного брата».
Фрида показала письмо мужу. Карл Брентен прочел письмо и сказал с брезгливой гримасой:
— Ни убеждений, ни моральных принципов. Пропащий человек. Типичный люмпен-пролетарий.
Фрида не стала защищать брата. Письмо глубоко ее обидело. Сколько лет она растит его ребенка, а он даже и не спросил о сыне. Ни слова благодарности, напротив, жирной чертой подчеркнуто: «Хоть раз в жизни можно что-нибудь сделать для родного брата».
3
В один из последних дней этого злополучного августа Хардекопф и Людвиг, возвращаясь с верфи, увидели, что весь город празднично разукрашен флагами. За последние несколько недель это случалось нередко, — германские армии одерживали победу за победой. От колокольного звона гудело в ушах. Молча шагали отец с сыном привычной дорогой, сначала по портовым улицам, потом через Шаармаркт. Прохожие оглядывались на них, — уж очень это была необычная пара: старик, в рабочем костюме, с белоснежной окладистой бородой и угрюмым, изборожденным морщинами лицом, шагал решительно, твердо, и что-то суровое и даже грозное было в его осанке, а рядом с ним — молодцеватый молодой человек, с высоко поднятой головой… Людвиг всегда невольно подтягивался, когда шел рядом с отцом. На Шаармаркте к Хардекопфу даже обратился однажды какой-то репортер, прося разрешения сфотографировать его с сыном для «Генераль-Анцейгер». Хардекопф так отстранил этого шута горохового, что у того чуть фотоаппарат не вылетел из рук.
Когда Хардекопф в этот вечер открыл дверь своей квартиры, он побелел и замер на пороге, не в состоянии сдвинуться с места. В кухне у стола сидел Фриц: сияющий, загорелый, цветущий.
— Здорово, отец, вот и я! — Он вскочил, побежал навстречу отцу и потряс руку, машинально протянутую ему. — Удивлен небось, а? Но я своего добился. Ну и поездочка была, будь она проклята!
Старик молча повесил на гвоздь широкополую шляпу и снял куртку. Фрау Хардекопф, стоя у плиты, с опаской поглядывала на мужа.
— Ты здесь? — вырвалось у Людвига.
Фриц расхохотался звонко, весело.
— Боже мой, что вы на меня уставились, точь-в-точь как мама, когда я вошел. Конечно, я знал, что вы удивитесь. Вполне понятно: меня ведь никто не ждал.
Хардекопф сел за стол. Молча, и нельзя сказать, чтобы ласково, посмотрел он на сына. Фриц снова рассмеялся и воскликнул:
— Господи! Да что у вас всех такой похоронный вид?
Хардекопф спросил строго, медленно выговаривая слова:
— Зачем ты приехал?
Фриц недоуменно посмотрел в лицо отцу и ответил:
— Да это… ведь это… — он запнулся, смутился. — То есть как так? Что ты хочешь этим сказать?
— Идет война! — неожиданно крикнул Хардекопф, в упор глядя в глаза сыну.
— Да я ведь это знаю, отец!
— Знаешь? Так зачем же ты приехал?
Теперь побледнел сын. Он вскочил; казалось, он сейчас выбежит из комнаты и никогда больше не вернется. Но он никуда не ушел. Держась за край стола, он сказал:
— Я потому и приехал.
— Дурак! — отрезал Хардекопф. И, повысив голос до крика, бросил: — Идиот!
Несколько секунд в кухне стояла гнетущая тишина…
Хардекопф медленно поднялся и стал против сына. Их разделял только кухонный стол.
— Тебе видно, не терпится попасть в братскую могилу?
Сын пробормотал:
— Я думал, что ты обрадуешься моему приезду.
— Чему же мне радоваться? Что передо мной кандидат в покойники?
Паулина вмешалась:
— Давай, Иоганн, лучше спокойно все обсудим. Мальчик хотел…
— Помолчи ты хоть раз, — резко оборвал ее муж, — теперь я говорю с ним.
Фриц тем временем немного овладел собой. То, что мать вступилась за него, придало ему храбрости, он почувствовал опору. Очень уверенно, с чувством собственного достоинства ходил он маленькими шажками по кухне. Тихо, но упирая на каждое слово и не глядя на отца, он сказал:
— Я тоже думаю, что так кричать нет никакого смысла. Раньше, отец, ты ведь никогда не кричал.
Хардекопф молча посмотрел на сына. «Да, раньше…»
— Но, честное слово, — продолжал Фриц, — я ровно ничего не понимаю!
«Значит, надо было кричать раньше? — думал Хардекопф. — Я слишком поздно начал кричать». Людвиг сел на стул Фрица и пил кофе не подымая глаз. Фрау Хардекопф в выжидающей позе стояла посреди кухни, каждую минуту готовая броситься между мужем и сыном.
— Нет, я ровно ничего не понимаю, — повторил Фриц, безостановочно шагая из угла в угол. — Видишь ли, отец, сначала я тоже думал: война, — ну ее к дьяволу! Подальше от нее! Но когда я прочел, что социал-демократы поклялись кайзеру защищать Германию и даже кое-кто из социал-демократических депутатов записался в добровольцы, я переменил мнение.
«Да-да-да, мне надо было раньше кричать, — думал Хардекопф. — Что я сделал для того, чтобы воспитать моих сыновей социалистами? Но кто мог подумать, что все так обернется? Кто мог подумать?»
— И ведь они правы. Верно, отец? Мы же не можем допустить, чтобы русские разбили Германию. И Англия, та хочет захватить наши колонии и уничтожить наш флот. Если все немцы не объединятся… Да, здесь вот журнал… Ты читал?
Фриц показал на подоконник, где лежал августовский номер «Правдивого Якова». На титульном листе журнала изображен был немецкий Михель, цепом молотивший по головам англичанина, француза и русского. Подпись гласила: «Эй, ребята, дружней за работу. Наше дело молотить!»
«Я виноват, я один виноват, — думал Хардекопф, — только я. Надо было раньше кричать… И кричать правду». Он не смотрел на сына, он обеими руками обхватил голову и закрыл глаза.
— Обо мне, отец, не беспокойся, со мной ничего не случится!
Хардекопф ничего не ответил. Он и не слышал ничего, он только без конца твердил про себя: «Я виноват! Только я! Только я!»
