повторения не будет». В действительности же, она не боялась повторения. Чудо казалось слишком неправдоподобным. Человек в черном привел их к бару.
Суровым голосом, нахмурившись, словно сообщая что-то чрезвычайно важное, Блондин сказал: «Я дал ему хорошие чаевые. Увидишь, он найдет нам приличный столик». Клара заметила, что Блондин при разговоре сильно двигает губами. По какой-то непонятной причине это врезалось ей в память. И позже, когда она закрывала глаза, перед ней появлялись противные, эластичные, шевелящиеся губы и одновременно игрушка, которая была у нее в детстве, нечто вроде маленького мячика с беленькой мордашкой. Кто-то показывал ей игрушку, говоря при этом: «Агапито, покажи язык». Личико, искривившись под давлением пальцев, высовывало длиннющий красный язык. Вспоминая лицо Агапито и другое, большое – лицо клоуна с огромным раскрытым ртом, которого подарила ей одна из ее тетушек на день рождения, когда ей исполнилось четыре года, она всегда испытывала легкую дурноту.
Блондин пригласил ее танцевать. Она подумала: «Лучше бы его не встретить. Если я не встречу его, повторения не будет». Думая об этом, она увидела его. И тотчас забыла обо всем: о Блондине, о танцах, о том, что только что думала. Сердце ее захлестнула нежность, и она бросилась к Гауне. Увидев, что он один, без Валерги, без приятелей, она решила, что ее предчувствия нелепы, что они в безопасности.
Потом она говорила, что должна была страшиться, но не могла, должна была понять, что все складывается слишком гладко и замечательно, словно по волшебству. Но тогда она не понимала этого, а если и понимала, что то не сумела удержаться, не поддаться вихрю событий. Тайный ужас всего чудесного лежит в самом чуде. Чудо опьянило, затянуло ее. Клара пыталась сопротивляться, но в конце концов отдалась тому, что казалось ей счастьем. В какой-то краткий, но сокровенный миг она была так счастлива, что забыла об осторожности. И этого было достаточно, чтобы в ход событий незаметно вмешалась судьба.
Хотя никто ничего не заказывал, официант налил им шампанского. Они выпили, глядя друг другу в глаза. Размеренно, тожественно Эмилио произнес:
– Я думал, что любил дважды. Теперь я вижу, что в моей жизни была лишь одна любовь.
Она поняла, что он узнал ее. Она взяла его руки, склонилась лицом на скатерть и заплакала от благодарности. Ей захотелось снять маску, но, вспомнив о слезах, она подумала, что сначала лучше бы посмотреться в зеркало. Он повел ее танцевать. В объятиях Гауны она почувствовала себя еще счастливее – спокойно, защищено. Раздался пронзительный звон тарелки, зазвучала другая музыка, более быстрая и живая, и все танцующие, словно обуянные дьявольской радостью, взялись за руки и цепочкой заскользили по залу. Снова ударили в тарелки, Клара оказалась в руках человека в маске и увидела Гауну с другой женщиной. Она попыталась высвободиться, но человек в маске удержал ее и, запрокинув голову, театрально хохотнул. Клара видела, как Гауна жалобно смотрит на нее и улыбается с печальным смирением. Танец развел их. Ах, развел их страшно и грозно.
– Разрешите представиться, любезная сеньорита, – начал, продолжая танцевать чарльстон, человек в маске. – Я писатель, поэт, журналист, если хотите, одной из двадцати с лишним наших сестер-республик. Вы знаете, сколько их?
– Нет, – ответила Клара.
– Я тоже. Хватит и того, что они сестры. Да еще какие! Блестящий хоровод девиц, одна моложе и прекраснее другой. Но, без сомнения, самая прекрасная – та, чьим лицом стал Буэнос-Айрес, ваша родина, сеньорита. Вы ведь аргентинка. Я не ошибаюсь?
– Да, аргентинка.
– Я так и предполагал. Какой могучий город – Буэнос-Айрес. Я приехал вчера и до сих пор не узнал его как следует. Вам не кажется, что это американский Париж?
– Я не знаю Парижа.
– Кто может сказать, что знает его? Я провел там, в университетском городке, почти три года, и по-вашему, я осмелюсь сказать, будто знаю Париж? Никоимейшим образом. Иные полагают, что только в Италии можно совершать открытия, по их мнению, красота Парижа слишком упорядоченная, перегруженная зданиями. Ну так я могу ответить этим господам, что я открыл кое-что в Париже. Дело было субботней ночью, в конце зимы. Я возвращался после ужина в компании друзей, все чудеснейшие люди. Было три часа, нет, не три, а три двадцать, чтобы быть точным, и открыл Площадь Согласия. Что вы скажете мне о Площади Согласия?
– Ничего. Я не знаю ее.
– Вы должны узнать, и как можно скорее. Так вот, в ту ночь я открыл для себя площадь Согласия. Она была ярко освещена, все фонтаны работали, и никто не видел этого, кроме меня. И там стояли накрытые столы, бутерброды и пирожные, сколько угодно шампанского, свечи в серебряных канделябрах, кружевные скатерти, лакеи в ливреях с золотым шитьем, все готово, все ждет гостей, но их нет. Если бы я случайно не проходил мимо, пир бы не состоялся.
С последним аккордом человек, как опытный актер, закончил говорить, но в этот удачный момент его погубило стремление к совершенству: он развел руками, чтобы подчеркнуть финал, Клара увернулась от него и скрылась в толпе.
LIII
Она побежала туда, где, как ей казалось, был столик Гауны. Но столика не было. Она торопливо огляделась, ища его глазами, боясь, что человек в маске следует за ней. Увидев оркестр в противоположном конце зала, она растерялась. Потом догадалась: ведь теперь играют танго, это второй оркестр! Джаз был в одном конце зала, аргентинский оркестр – в другом. На какой-то миг Клара почувствовала, что у нее кружится голова. Она была совсем сбита с толку. Два бокала шампанского, выпитые с Эмилио, могли вызвать ощущение счастья, испытанное ею недавно, даже самозабвение и чувство защищенности, но не это смятение. Было ясно, что она в панике; чтобы не потерять все, надо было овладеть собой. Клара двинулась к бару.
Словно в бреду, она видела себя со стороны, видела, как идет среди кривлявшихся масок. Не думаю, что это раздвоение следует объяснять женским тщеславием; Клара не походила на стольких женщин или, лучше сказать, на стольких людей, которые, оказавшись в отчаянном положении, думают только о себе. Клара видела себя со стороны, потому что некоторым образом действительно оказалась вне себя самой. Ей казалось, что ее поступки зависят не от нее, а от кого-то другого, большого и могучего, кто с небес распоряжается всем, происходящим в зале. Гауна, Валерга, парни, Блондин, человек в маске – все они лишены собственной воли, но никто не замечает этого, кроме нее; поэтому она видела все вокруг, включая себя самое, как бы извне. Но Клара сказала себе, что это неправда, что она не снаружи; ее, как и всех остальных, направляла судьба.
Как и предполагалось, судьба взяла
