Андрей Бычков - Нано и порно

«Мир не спасти. Ни хуя не спасти. Ни Христом, ни Буддой, ни Магометом. Наркотики? Паллиатив. Проституция? Под вопросом. Разве что завалить всё блядями. Хотя ими и так все завалено. Все только и делают, что продаются. Или меняются услугами. Ты мне, а я тебе. Даже друзья. Нет ни хуя никакого великодушия. И благородства никакого нет ни хуя. Всё куда-то сплыло. Всё куда-то ебнулось. В бездну ебнулось. В бездну под названием прошлые века. Ни хуя не осталось никакой нравственности. Нет, господа, что ни говорите, а мир не спасти. Грёбаное, извините за выражение, человечество. Череда громоздящихся друг на друге ошибок-с! Да, вот так бы им всем и сказать. Вот так бы и забабахать. Да, впарить. Да, бля, ширнуть, сука, ширнуть!»

Осинин посмотрел на лицо впечатанного в него толпой интеллигента. Троллейбус качнуло, на лице интеллигента подпрыгнули очки. Белесый близорукий глаз, выскочивший из-под оправы, беспомощно заморгал и пассажир судорожно поправил свою узкую модную, хотя и по-прежнему роговую оправу. Вооруженный оптикой взгляд его снова высокомерно просветлел, словно бы обретая горизонты. Хотя какие тут горизонты? Горизонты в троллейбусе? Да еще переполненном в час пик!

«Гуманист, – злобно подумал Осинин. – Дать бы ему по мордам».

Троллейбус остановился и двери раскрылись – железные, в гармошку, с окошечками, с нарезиненными кантами, чтобы не так больно прижимало. И Алексей Петрович был исторгнут троллейбусом в сирень – пышную, фиолетовую, персидскую.

Родной университет с золотящимся в лучах заходящего солнца шпилем возвышался теперь перед ним. Острый такой шпиль, заточка будущего царства.

«Которого, господа вы мои хорошие, как ни хуя не было, так и нет. И не будет!»

И тут он увидел мужчину раскручивающего собаку.

Мужчина в зеленом пальто раскручивал вокруг себя огромную черную овчарку, держа ее за передние лапы. Бедная сука хрипела и норовила укусить его за пальцы. Но никак не могла попасть и только вхолостую щелкала зубами. Наконец она и вовсе повисла на лапах, описывая безжизненные круги. Мужчина неожиданно крякнул и послал злополучную овчарку в полет, словно это был спортивный молот. Нелепо бултыхаясь в воздухе и жалобно визжа, несчастное животное полетело по длинной дуге и с треском ебнулось в сирень.

За садами шикарно садилось солнце. Шпиль университета победно заблестел. Из глубины поломанных и откинутых, поваленных куда-то назад веток разорванно кричала овчарка.

Осинин глубоко, с облегчением вздохнул, ощущая в груди какое-то странное озонное наслаждение.

Через пятнадцать минут он уже сидел в полутемной аудитории на восемнадцатом этаже главного здания университета, где каждую среду вот уже в течение нескольких недель по усиленному настоянию жены подвергал себя психоанализу. Алексей Петрович почему-то все никак не мог вписаться в новые времена. Пробовал стать то дилером, то риэлтором (как-никак гуманитарное образование), но отовсюду, как говорится, вылетал. Короче, как бы Ольга Степановна не любила Алексея Петровича, но…

Аналитик Осинина, румяный розовощекий такой Навуходоносор с крепкой мозговой структурой и подозрительно огромными черными усами, внешне чем-то похожий на банкира, пыхтел курительной трубкой и расхаживал по аудитории. Очевидно, Альберт Рафаилович раздумывал над тем, а почему, собственно, его пациент назвал это незначительное событие, да даже и не событие, а так, нелепую сценку с собакой чудесной. В самом деле, а что, собственно, произошло? Ну, закинули овчарку в кусты. И что? Альберт Рафаилович пыхтел, нагнетая и нагнетая в аудиторию душистый пахучий дым. От дыма, от сгустившегося ли за окном вечера, но в аудитории стало совсем темно.

Осинин хотел было уже подняться, чтобы включить свет, как аналитик вдруг с твердой убежденностью в голосе сказал:

– Не надо.

«Ого-го, каков, – подумал Осинин. – И как это он угадал? А я ведь даже и не двинулся».

Альберт Рафаилович прошел в самый угол аудитории, за кафедру, и долго пыхтел там, раздувая и раздувая в трубке огонь.

– Разве я еще не убедил вас за все эти месяцы, что Бог умер? – изрек наконец он в полной уже темноте.

– Ну, это, собственно, я и без вас давно уже знал, – в попытке сопротивления заблеял Осинин. – Из Ницше хотя бы.

– Из Ницше – это абстракция, – забасил аналитик от угла кафедры. – А я вас учу из себя и настаиваю, чтобы вы прочувствовали это, так сказать, всеми фибрами своей души. Это будет, конечно, не просто – пережить боль, унижение и отчаяние, пережить эту брошенность. Но иначе, мой друг, нельзя, – он вздохнул. – Да, надо освободить место. Набраться, так сказать, в себе смелости разъотождествлений.

– Да я давно уже набрался, – снова робко попробовал сопротивляться Осинин.

Альберт Рафаилович недовольно попыхтел трубкой в темноте.

– Тогда покажите.

– Что?

– Разъотождествления, что.

– Как это?

– Ну, типа, дзенский коан, – довольно усмехнулся аналитик, выходя из-за кафедры.

В темноте он стал медленно и торжественно приближаться к Осинину и, приблизившись, проницательно заглянул ему в глаза.

– Теперь я вижу, что Бога в ваших глазах и вправду нет, – наконец удовлетворенно, по-отечески, сказал он. – А значит, теперь можно сделать и второй шаг, то есть шаг номер два. Итак, – он достал носовой платок и шумно высморкался, – представьте теперь, что Бог… есть!

– Как это? – снова не понял Осинин.

– А вот так. Бог-то есть, но Он теперь – вы! Да, именно вы Бог!

И Альберт Рафаилович снова удовлетворенно высморкался.

Осинин напряг фибры души своей и глубоко задрожал.

– Да не жабрами, а фибрами! – закричал на него аналитик. – Мы же с вами не под водой, а на суше!

И тут Осинин вспомнил сон, который он принес на растерзание. Смысл процедуры заключался в анализе фантазий или снов, из которых доктор извлекал бессознательное клиента. – А я, кстати, принес вам сегодня чудесный сон.

– Опять ты, чудесный, – с досадой щелкнул носом аналитик. – Да что вы все заладили – чудесный, да чудесный. И мужчина, зашвыривающий собаку у вас чудесный, и сон у вас чудесный. Не понимаю я, куда вы движетесь в своем развитии, Алексей Петрович, вперед или назад? Работаю над вами, работаю, учу вас, что вы сами господин своей судьбы. А вы всё – чудесный, да чудесный.

– Да не в том смысле! – выкрикнул тут уже, не выдерживая, в сердцах и Осинин. – Да усвоил это я, прости Господи, давным-давно уже. И, можно сказать, только о том и думаю. И вот наконец, может быть, именно благодаря нашей с вами работе реальность сегодня и заработала, так сказать… чудесно.

– Опять чудесно.

– Ну не чудесно, а как будто чудесно!

– Ну, ладно, – недовольно поковырял в носу Альберт Рафаилович.

Пользуясь темнотой, он поправил усы, а потом выковырял небольшую боковую корочку из носа и незаметно выстрелил ее ногтями в сторону кафедры, бессознательно вспоминая при этом, что массаж носа, особенно с внутренней стороны, способствует катализации творческого процесса, ибо стимулируются нужные нервные окончания. И, уже умело переводя бессознательное в сознательное, стал (по-прежнему пользуясь темнотой) выковыривать и другую корочку, побольше, а потом и еще одну, и еще.

Осинин завороженно молчал, вглядываясь сквозь темноту и дым в странные манипуляции, которые производил со своим громадным малиновым носом аналитик.

– Ну, что вы молчите? – сказал, наконец, тот, наковырявшись. – Я жду.

Аккуратная горка едва заметно возвышалась уже перед ним на сидении соседнего стула. Альберт Рафаилович, очевидно, всё же подумал, что, скорее всего, это невежливо, вот так, пользуясь темнотой, разбрасывать следы стимуляции своей мысли по полу почтенной аудитории, где, быть может, когда-то выступали с докладами лучшие умы лучшего из лучших учебных заведений страны, и что надо, наверное, потом, по окончании сеанса, незаметно завернуть всё в бумажку и выбросить в вестибюле у лифта в какую-нибудь из урн. В левую или в правую, в зависимости от того, какой из лифтов подойдет быстрее.

Осинин между тем напряженно готовился к рассказу. Ведь в его задачу входило рассказать свой сон аналитику, так сказать, наиболее беззащитно, не утаивая никаких интимных деталей, чтобы аналитик мог легко и свободно войти в его сновидение, не расчищая предварительно никаких завалов, не тратя времени и сил на пустяки, а проникнуть сразу своим аналитическим умом в самую суть и сразу же, одним проницательным и царственным движением и уязвить, и одарить одновременно. Просунуть, как можно дальше, в бессознательное Осинина это своё медицинское рыльце и… раздолбать там, блядь, всё к ебаной матери! Раздолбать из своей аналитической пушечки всё это затаившееся, архаическое, прячущееся. Вытащить, так сказать, на свет божий. И заставить его, этого мудацкого Алексея Петровича, признать.