лет может утешить меня и хотя бы частично смягчить мои душевные муки, — это странное ощущение не только моей — личной, но и
какой-то общественной, групповой вины перед этим человеком. Вина эта, по-моему глубокому убеждению, как бы
разлита в воздухе и сказывается на всем укладе нашей сегодняшней жизни.
Сейчас на сцене того самого театра идут пьесы, наполненные сложной какофонией
современных драматургических инвектив. И мне становится одновременно и противно, и как-то по-детски весело и светло, когда в зрительный зал со сцены
обрушивается
грязными напластованиями
разнузданный и филигранный
сорокинский мат.
Интересно, как Вы там себя чувствуете, Зиновий Ефимович,
на белом-белом облаке,
среди безгрешных и ласковых ангелов,
в той бескрайней и недоступной для людской брани дали,
где все равны перед Богом, -
и иудей, и эллин?
Также ли Вам необходима
трогательная («под локоток») поддержка
Вашей жены, и
пользуется ли там успехом
принесший Вам известность
и всеобщее почитание
Ваш безупречный
и запомнившийся мне
с самого раннего детства
конферанс?
Она приехала с опозданием.
Съемочная группа давно уже
настроила аппаратуру,
выставила свет
(театрик маленький,
сцена крошечная);
про нее снимали документальный фильм:
ВЕЛИКАЯ АКТРИСА ВСТРЕЧАЕТСЯ СО СТУДИЙЦАМИ
ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ; все в костюмах,
она при полном параде, бодро выходит
на авансцену, цветы,
восторженные возгласы,
ласковые прикосновения
юных студийцев…
С третьего дубля кое-как сняли.
Режиссер распорядился двум наиболее
привлекательным актрисам в кринолинах
под руки
с почтением
вывести ее со сцены.
Вывели
с почтением,
радостно улыбаясь.
Мне потом одна из них рассказывала:
— И правда — старый плавучий чемодан!
Я ее за руку беру, чтоб вести удобней было,
а руки прямо ходуном ходят -
у меня, у нее…
Она нам шепотом:
— Аккуратней, девочки, не упасть бы…
— А я ее боюсь! Говорят она это…
Не знаю в точности,
но слухи такие ходили.
Мне один знакомый поведал «по секрету»
(я тогда молодой был, верил всему),
что в искусстве их больше половины…
Куда им, мол, идти — семью не создавать,
детей не воспитывать,
своих…и т. д. и т. п.
Не думаю.
Их разве что треть,
да и та -
не наберется…
Просто «голубизна», как и «розовость»,
вызывают болезненный интерес
и повышенное внимание,
даже у таких испорченных людей,
как артисты.
Но не это главное.
Весь ужас в том, что старость лишает тебя не только красоты,
но и
до определенной степени
таланта,
памяти,
возможности нормально общаться с публикой,
смотреть на все ясными глазами,
не то чтобы виртуозно, но
хотя бы
отчетливо выражать свои мысли;
держаться легко и независимо,
не вызывая брезгливой жалости
у окружающих тебя персоналий.
Конечно, старость бывает разная,
но во всяком случае, лучше стареть вдали от сцены,
без теле— и кинокамер,
цветов
и фальшиво улыбающихся тебе
молодых актрис.
Я уже не помню, с чем это было связано…
она жила в «Никулино» (у метро Юго-Западная,
с дочерью, которую все звали Вороной -
Зинаида по паспорту: отвратительное имя,
ЗИ-НА-И-ДА… Вкратце поясню:
ЗИ — неприятное сочетания букв, почти непристойного свойства;
НА — здесь: и иди ты на…(по звучанию) и пошел бы ты на…в общем, как ни крути, -
ХУЙ
в ассоциативном восприятии этого слога практически неизбежен;
и — наконец -
И-ДА: Фемида… Изида… кариатида -
декоративно-скульптурный ряд, какой-то, на общественных зданиях
начала прошлого века. И все это сосредоточено в одном имени
улыбчивой низкорослой девчушки с длинным, похожим на клюв, носом.
Конечно, прозвище Ворона как нельзя лучше
подходило к ее миловидному полудетскому лицу,
которым она — даже отдаленно! — не походила на свою мать.
Рядом с ее домом находился универсам «Диета»,
где работали мясниками и продавцами пива
мои бывшие одноклассники -
все ходили к ней
пить водку,
точнее не к ней, а — якобы — к ее дочери.
(Хотя у Вороны на тот момент был бойфренд-перепихонщик по имени
Алексий (как Патриарха нарекли, прости, Господи!),
и мы, как аристократы духа
и джентльмены,
почти ни на что не претендовали…
Обращались к ней все почтительно: МАМОЧКА, хотя выглядела она гораздо моложе своих лет, пила мало, но зато постоянно
смотрела сквозь пальцы на наше порнографическое поведение,
с похмелья (когда были деньги) ходила с дочкой за пивом,
делилась заныканными на «черный день» сигаретами…
Так вот: не помню, с чем это было связано,
но я был первым из нашей компании, кто залез
робкой рукой
под ее ночную рубашку:
знаете, — такую очень распространенную ночную рубашку,
которую обычно носят
уставшие от жизни
сорокалетние женщины.
Она как-то недолго и старомодно посопротивлялась,
потом прикрыла дверь в дочернюю комнату,
и как была, в этой своей ночной рубашке,
залезла со мной под одеяло…
это был советский секс:
в усвоенной ей с юности строгой комсомольской позе,
называемой в просторечии — бутерброд…
Мне на тот момент все это не очень подходило.
Я тогда, после двухлетнего армейского воздержания,
вообще был склонен ко всяческому
половому разнообразию;
любил, грешным делом, замутить групповушку с друзьями, — если подворачивались подходящие «по интересам» дамы;
пытался экспериментировать с начинающими проститутками
(тогда все проститутки были начинающими, кроме вокзальных),
занимался любовью с малолетками,
с подругой Вороны, например;
звали ее Регина, и было ей, на тот момент,
пятнадцать
мокрощелочных лет…
Однажды, после очередного комсомольско-бутербродного
совокупления, я, лежа с МАМОЧКОЙ рядом,
раздираемый какими-то смутными
внутренними противоречиями, спросил:
— МАМОЧКА, ты бы хоть в рот разок взяла
для разнообразия?
При всей мягкости ее характера
подобной наглости стерпеть она
не смогла:
— Может, тебе еще и в задницу дать?
Извращенец!
То есть для нее эти невинные, по сути, шалости — минет с аналом -
являлись табуированной темой
и страшным преступлением против
нравственности…
Притом что Ворона, как мне рассказывала Регина,
после их совместной поездки на ЮгА,
в солнечную грузию,
лечилась не только от гонореи (как, впрочем, и сама Регина),
но и залечивала «повреждения прямой кишки»;
причем, говоря все это, Регина смотрела на меня
светлыми,
широко раскрытыми
глазами
пятнадцатилетнего
морального
урода.
Как это все может укладываться у них в голове?
И у матери, и у дочери?
Как это все можно
отделить одно от другого
и, не замечая вопиющих противоречий,
продолжать жить дальше;
по своей гиперболе и
параболе,
каждая в своем измерении;
недалеко от метро
на окраине -
постоянно расширяющейся в сторону «Внуково»,
совершенно равнодушной
ко всему происходящему в ней, -
москвы.
ОН мне запомнился «в очках»,
как анекдот про три проклятых вопроса
русской интеллигенции:
1) кто виноват?
2) что делать?
3) и самый мучительный — ГДЕ МОИ ОЧКИ?!
Дело было в библиотеке имени чехова
на творческом вечере
Дмитрия Александровича Пригова
в центре москвы.
На НЕМ, кроме очков, была еще
фетровая ковбойская шляпа
с загнутыми по-техасски полями,
которую ОН принципиально
в помещении снимать не собирался…
ОН был пьян. Не просто под «мухой»
или, скажем, «на кураже»,-
ОН был в жопу!
Держался на ногах с видимым трудом,
и общался с окружающими преимущественно
при помощи междометий;
среди этих окружающих был и
