Понемногу Сережка обретал очертания нормального ребенка. Краснота исчезла, глаза приняли осмысленное выражение, но никакого сходства с собой Ринтын, как ни вглядывался, не мог обнаружить. Скорее Сережка был похож на Машу, но она не соглашалась — постоянно отыскивала в сыне отцовские черты.
— Но в целом он все же больше на тебя походит, — заключил спор Ринтын. Может быть, когда он немного подрастет, у него появятся мои черты.
О рождении сына узнали в группе. Каждый считал своим долгом поздравить Ринтына, а профсоюзный комитет даже выделил деньги.
Понемногу новизна отцовства проходила, Ринтын привыкал к тому, что его дома ждет уже не один человек, а двое.
Однажды явился Кайон и показал по старинному чукотскому обычаю мизинец. Ринтыну пришлось подарить другу авторучку.
— Видать, в той стране, откуда прибыл гость по имени Сергей, — заявил Кайон, — пишущие люди в большом почете.
Ринтын побежал в магазин, купил бутылку вина. Выпили за Машу, за Сережку, за отца, и Кайон многозначительно сказал:
— Раз ты первым вступил в брак, помни: наш народ маленький и нуждается в увеличении.
— А ты-то что, Вася? — упрекнула гостя Маша.
— Я в свое время, — уклончиво ответил Кайон.
В печати появились первые отклики на рассказы, опубликованные в журнале. В одном из них тепло и доброжелательно говорилось о том, что Ринтын заново открыл советскому читателю Чукотку. Появились заметки и в ленинградских газетах. Критики писали примерно одно и то же. Хвалили, выписывали удачные места, но за всем этим Ринтын с горечью замечал некое снисхождение, в лучшем случае приятное удивление: глядите, чукча, а написал вроде стоящее и даже читать интересно. От этих статей не было радости, только грусть. С тех дней и повелась у Ринтына привычка — не собирать и не копить критических откликов, статей и упоминаний о себе. Ринтын откровенно обо всем этом сказал Маше, но она не поняла его и с удивлением возразила:
— Другие и этому были бы рады.
Среди рецензий внимание Ринтына привлекла одна. Написал ее специалист по фольклору народов Севера. Высказав удовлетворение по поводу появления нового имени на горизонте северной литературы, автор статьи дальше развивал мысли, с которыми Ринтын при всем своем уважении к ученому имени автора статьи не мог согласиться. Суть этих рассуждений заключалась в том, что автор рассказов, то есть Ринтын, пренебрег классикой северных литератур — фольклором. Пренебрег вековым опытом устного художественного творчества чукотского народа. "Вот почему рассказы Ринтына при всей их достоверности и правдивости, не стали настоящим явлением литературы… Если бы автор в поисках своего голоса обратился к устному народному творчеству, его ждала бы настоящая удача. Преломленная через фольклорное мировоззрение народа наша нынешняя героическая действительность заиграла бы новыми красками, стала бы подлинным праздником возрожденной культуры народа…"
Ринтын показал статью Лосю. Георгий Самойлович внимательно ее прочитал и спросил:
— А что вы сами думаете по этому поводу?
— Мне кажется, что автор статьи, — сказал Ринтын, — упускает из виду важное обстоятельство: фольклор, о котором он говорит, — это творчество людей первобытнообщинного строя. Как же можно нынешний день мерить прошлым, смотреть на сегодня вчерашними глазами? Литература потому и искусство, что она верно отражает жизнь. Это все равно что сегодня прийти на Пулковскую обсерваторию, отобрать у ученых их сегодняшние инструменты, телескопы, дать им в руки Галилееву трубу и сказать: "Отныне вы будете пользоваться только ею, ибо это классический астрономический инструмент". Или возьмем более близкий пример: ведь никто сегодня всерьез не возьмется создавать былины о строительстве Волго-Донского канала. Для своего времени былина была вершиной художественного словесного творчества, а сегодня нужны новые формы. Если народы Севера обретают новую жизнь, то и творчество их должно выливаться в новые формы, которые уже есть, как есть уже большая советская литература.
Георгий Самойлович усмехнулся:
— Мне понятна ваша позиция. Должен, правда, вам сказать, что находятся современные былинники, сочиняющие так называемые «Новины» — и о каналах и о других великих стройках.
— Что вы говорите!
— Точно! Такие творения даже публикуют, а старушек сочинительниц принимают в Союз писателей.
— В это трудно поверить, — сказал Ринтын. — Разве такое сейчас возможно?
— И не такое бывает возможно, — вздохнул Георгий Самойлович.
Он шумно высморкался.
— Дорогой мой друг, — немного торжественно и взволнованно сказал Лось. Мне неприятно говорить вам об этом, но… Дело в том, что нашлись люди, которые усомнились в том, что существует на самом деле такой человек — Ринтын.
— Как же так?
— Вот так, — грустно произнес Лось, — в одном почтенном учреждении, имеющем отношение к литературе, подозревают, не занимаюсь ли я литературной мистификацией. Правда, утешители сказали, что сработано талантливо.
— Но это так легко опровергнуть! — воскликнул Ринтын. — Показать мои черновики. Если уж на то пошло, можно пригласить моего учителя Василия Львовича Беляева. Уж он-то знает чукотский язык и может засвидетельствовать, что все это написано моей собственной рукой!
— Не надо ничего делать, — возразил Лось, — я все-таки надеюсь, что эти «доброжелатели» дальше этих злых намеков не пойдут.
Но добрейший и наивный Лось ошибся. Однажды вечером к Ринтыну постучался хорошо одетый незнакомец в велюровой зеленой шляпе и представился корреспондентом Шевским.
— Шефский? — переспросил Ринтын, удивленный такой фамилией.
— Шевский, — с мягкой настойчивостью поправил корреспондент.
Ринтын пригласил корреспондента сесть на единственный приличный стул, а сам пристроился на краешке кровати.
— Ваша комната? — спросил Шевский, окинув помещение оценивающим взглядом.
— Снимаем, — ответил Ринтын.
— У меня к вам вот какое дело, — приступил к делу корреспондент, осторожно придерживая зеленую велюровую шляпу на коленях. — Читателей, естественно, заинтересовали ваши рассказы и ваш такой стремительный, удачный дебют в литературе. Возникает вопрос: каким образом вам это удается, как вы достигаете такой убедительности и красочности в ваших рассказах?
Шевский вынул блокнот и приготовил авторучку.
Ринтын смотрел на его приготовления и искал те простые слова, которые бы убедили любопытного в том, что об этом трудно, даже невозможно рассказать. Музыку не рассказывают, ее просто слушают. Но вместо простых слов из уст Ринтына полились какие-то фальшивые рассуждения о святости писательского труда. Он пробормотал несколько фраз и в нерешительности остановился.
Шевский что-то черкнул в блокноте и спросил:
— А как вы работаете с переводчиком?
— Я сам перевожу рассказы на русский язык.
— А какова же роль товарища Лося?
— Об этом трудно в двух словах сказать, — ответил Ринтын.
— Вы можете показать мне ваши рукописи? — спросил Шевский.
— Вы знаете чукотский язык? — удивился Ринтын.
— Разумеется, нет, — с улыбкой ответил Шевский, — но заглянуть хоть краем глаза, так сказать, в лабораторию творчества — это всегда интересно. А если вы не можете по каким-нибудь личным причинам, то я не буду настаивать.
И тут Ринтын сообразил, что, возможно, Шевский как раз из тех, кто пытался обвинить Лося в мистификации.
Сначала Ринтын действительно хотел показать рукописи, объяснить и убедить Шевского и его друзей, что они глубоко ошибаются, подозревая в литературной нечестности Лося, но в груди росло тяжелое чувство гнева и обиды за хорошего человека.
Ринтын порылся в своих бумагах и вынул тетрадь с записью чукотской легенды о мудром Вороне. Сказка была списана из редкого сборника, вышедшего еще до революции, и представляла чисто языковой интерес смесью чукотской и корякской лексики.
Шевский с многозначительным видом полистал тетрадку и вернул Ринтыну со словами:
