Под вечерок, отоспавшись после шествия, завалили с Минькой в Чикаго к Маэстро, отдать бабки за микрофон.
Заведение под завязку, семечку негде упасть, народу море, водки по колено. Самое бы время капусту рубить, хабар в карман скирдовать, но нет на эстрадке никого, ни шнуров нет, ни проводов. Магнитофон и тот не крутят, магнитофона в Чикаго отродясь не бывало: не балуют здесь особо, не велики баре — и без музыки посидят, раз музыкантов нет.
Ну, а насосам что? Нет и нет. Насосы и так надудонятся водовкой, под взаимные душеизлияния так еще и лучшей: ни на баб, ни на одессу-маму отвлекаться не надо: сиди, своё втолковывай, выворачивай нутря наизнанку, авось не плюнут туда. Краснеют дурной кровью, рюмки роняют, табачищщщще гаром от пожарищ, шум-гам-тарарам, ебтвоюматьблядьсукакурва.
Маэстро поленом валяется в каморке для инструмента, внутренностями страдает, плюёт жёлтеньким на пол. Много уже наплевал. Приличное у него слюноотделение. Как у собаки Павлова.
Конфликтует тело с организмом, да так, что говорить не можется, мотнул нам головой и сплюнул.
— Маэстро, тут давеча слух прошел, что ты никак оковы сбросил, снова молод и красив и совсем не женат?
— У меня с ней, с крысой, брестский мир, — покряхтел он страдальчески, ноги на пол стаскивая. — Ты меня не трогай, я тебя не трону. Комнату мелом поделили пополам: она на своей, а я на своей и граница на замке, только карацупы у нас нет. А так, всё как положено — суверенитет и невмешательство во внутренние дела. Нафуфырилась тут со своими лярвами с работы в «Центральный», столик там заказали, по телефону с ними каждые полчаса стрекочет, громко так, тра-та-та, мальчики, хули-мули. Смешно, ёбтыть. Свою половину прибрала-намыла, скатёрки-салфеточки, икебану навела, а я границу не переходил, я на своей территории кучу навалил — и салют, камарадо, неделю не живу.
— Ну, ладно, не переживай.
— А чего мне переживать? Пусть она переживает. Мне переживать ровным счетом нечего.
— Ты где так надринкался? Харю раздуло, как дерижбандер[37].
— Встретил одного… Раздолбай иваныча. Как раз из сберкассы шел, всю капусту с книжки под ноль снял, пока до развода не дошло. То-то моей будет радости, когда узнает. Говна-пирога тебе, а не башельки, — сотряс Маэстро воздух энергичной фигой. — Этот мудер «ибанес»[38] мне втюхал, ну и загудели на три дня, обмывали это дело. В железку пошли, блядюг каких-то сняли, профур самых последних, глядеть, блин, страшно. Я теперь, наверно, месяц не смогу: так натёр — в руки взять больно.
— Трипачок, наверно, — обрадовался Минька.
— Да не боись, — отмахнулся Маэстро. — Загнул ей салазки, качал-качал, чуть не уснул. Целый час, наверно, по пьяни-то. Утром пошел на горшок, гляжу: ебить твою двадцать! вся залупа в говне, помойка ты такая. — Маэстро, сморщившись, сплюнул длинненько. — Что пили, что ели? Отравился, наверно. Блевать, сука, нечем, а крутит всё внутри, и жрать-то охота и жрать не могу — не держится. Лимонадику попил — зеленцом вывернуло.
— Ну поня-я-я-ятно, — посочувствовали со знанием дела. — Тебе б рассольчику. Или ушицы. Хорошо оттягивает.
— Да не мо-гу ни-че-го, — сказал Маэстро по слогам. — Говорю: не принимает. Всё сразу назад. Мне уж тут бабы и чаю, и хуяю… — махнул он рукой.
Оставили его подыхать. Пошли в зал, приблудились к компании какой-то с уголку, заказали по сто ради праздничка и горячее. Просто есть охота всего-навсего. А тут недорого, жаба не душит.
Сидим, ждем официантку разворотливую, вдруг кто-то сзади ко мне подошел, глаза закрыл. Потрогал руки, да и так ясно: коза какая-то, их привычки такие парфюмерные.
— Джамиля-зульфия-саида-хафиза-заира-зухра-лейла, — повернулся, ба! коза кудрявая, которая писать красиво умеет.
Потащила меня танцевать спьяну. Какие танцы, милая? на губах что ли сыграть брум-брум? на гребешке? Слово за слово, рублем по столу; побирляли мы с Минькой не жёвано летит; забежали к Маэстро, взяли обратно бабки, что за микрофон принесли; он только рукой махнул, ни до чего ему; прихватил я заодно из каморки какой-то манускрипт просветиться — что-то там на машинке отшлёпано про «Папл»; три «Варны» взяли с собой, взяли бифштексов кулек, консерву заморскую, взяли Любу с подружкой (вот и познакомились), взяли тачку и поехали к ним на флэт.
Люба пьяненькая, лижется, руку мне на зипер положила и вот мнёт, вот мнёт.
— Что же ты делаешь, золотце, я щас взорвусь, как триста тонн тротила.
Ноль эмоций. Сопит да глаза закатывает.
Проверил я наличность: перси налитые, тяжелые, соски твердые, как карандаши, пальцем тронул, сразу заворковала, давай на шею ярославной бросаться, засунула язык ко мне в рот и вот шуровать там, как кочерёжкой. Гули-гули-шуры-муры-трали-вали. Кошку драли.
Только прилетели, сразу сели. В ванную. Только ружо вынул, только на исходные, только дева приладилась, тут я и приехал. Брызнуло, аж обратно всё, и по усалам и в рот попадалом. Сама виновата, довела мальчёнку. Аж джины обдряпал своей же продукцией, у нее кофтенка выходная забрызгана. Посмеялась, подзамыла одёжу мне и себе. Ой, веселая девка. Ой, будьте нате и стрекоза.
Минька с напарницей время не теряли, стол накрыли, нам «горько» крикнули. Не настолько я кирной, чтоб взасос — в шею синячину девушке засадил. Вечная память. Штаб-с капитан Овечкин. Что-то тянет меня к ней и тянет. Не наелся. Ну как на свете без любви прожить?
Выпили, закусили, свет притушили, музычку включили. Двести второй «Юпитер» «Кам тест зе бэнд» на девятнадцатой скорости мотает. Гляди-ко — в ногу со временем. От «Ю кип он мувин»[39] потащились слегонца. Эти на диванчике пристроились, рука у Миньки уже в заповедных и дремучих, щепает там на волосянке, глазом мне на дверь косит.
Потехе — время, делу — час. В опочивальню, на перины. Разоблачил мамзель не торопясь, она только глазами водит, как кукла. Клубника в сметане. Всё при всём. «Плейбой» в вашем доме. Запрещенный фильм. Даже если случилась ночь после тяжелого дня — только помани: без соли, без перца, без горчицы. Огонь-девка. Главный калибр.
Шашки наголо! Набросились мы друг на друга, будто ввек не пробовали, и сразу две, не отвлекаясь, я отчебучил. Сам себе удивился. Мы должны всем рекордам наши звонкие дать имена!
А симпатия моя нонешная, надо признать, просто ас. Фигуры крутит высочайшего пилотажа. Пропеллером подо мной изошла, махает до потолка, трудяга.
Полежали чуток, перекурили одну на двоих, положила она случайно ручонку на мое добро и снова я завелся юлой-волчком. И по колхозному — пирожком, и в конницу Буденного поигрались, по долинам и по взгорьям. Редких дарований девушка, по-профессорски, мышцой внутри работает. Вся делу отдана. И вьется спинкою атласной, и извивается кольцом, и изнывает сладострастно в томленьи пылком и живом! Одно сопровождение чего стоит! И постонет, и подвоет, и порычит. Очень самозабвенно получается, даже если привирает. И говорят же вот, пришло мне в голову: сдуру можно и сломать — до костей втирается-вертится, будто вор на коле. Правильно говорит Минька — хорошая тётка на хую не дремлет.
Простыни винтом-колесом, еле выкарабкались, пошли нагишом замываться, одеться сил нет, да и не к чему. Люба-голуба поливает, а у меня в бой рвется, дурак-то. Понравилось ему. Этой смешно, приголубила, но чтой-то безрезультатно: торчун-торчуном, а отдачи никакой, порог какой-то. Муслякала она, муслякала — без толку. Решили это дело погодить. Не пропадать же добру почем зря. В простыни завернулись, патрициями в гостиную просеменили.
Подельники наши возятся, только пар валит. Минька подружку на пол сволок, места ему мало и земли, и вот она под ним радостью исходит. Ноги чуть ли не до люстры отрастила — Би-би-си можно принимать, а этот ее в чулках оставил и в поясе: любит поизгаляться, ефрейтор запаса.
Жарит Минька, рюмки на столе трясутся, у соседей лампочки мигают, швы в панелях расходятся. Бой идет не ради славы, ради жизни на земле. Нас нулём, бесстыжие, сильно друг другом увлеклись, а и ладно, мы с Любой поближе к столу, жрать охота, как из пушки. Как сели уминать, всё б подмели, да Минька вмешался, такой аппетит у парня, даже трусы не надел. Торопился. Чует, что мы, как чайки.
Квакнули сухарика, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось, консервы корочкой вылизали, поддонки додули и зазевали в полный рот. Четвертый час ночи, что ни говори.
Минька ближе к дивану, буйну голову на подушки клонит. Мы простыни подтянули и к себе галопом. Ухнула кроватка с разбегу. Представление должно продолжаться. Фри дог найт[40]. Цирковой марш. Тум-тум-туру-туру-туру-тум-тум-туру…
Легла полюбовница головой мне на живот и давай предметом играться и так, и эдак, а предмет и не так, и не эдак — экая конфузия! Она и за живот куснет, и волосами помашет, и поцелует, и к сердцу прижмет — оживила-таки: пятьдесят на пятьдесят, крючком-дрючком. Стала его шершавым рихтовать, не забывая саму себя пальцами драконить, заахала-заохала, тут и я в нее распаренным ворвался, как Красная Армия в Берлин.
