Энтони Берджесс - Механический апельсин

— Зачем это, братец? Я могу идти, куда надо.

Но он ответил:

— Лучше я отвезу тебя туда.

И правда, братцы, когда я встал с постели, я почувствовал себя малэнко слабым. Это все недостаточное питание, как сказал доктор Брэн, эта ужасная тюремная пиштша. Но витамины в этих инъекциях после еды сделают, что надо. "Без всякого сомнения", — подумал я.

Куда меня прикатили, братцы, было не похоже ни на одну кинушку, какую я видел раньше. Правда, одна стена была вся покрыта серебристом экраном, а напротив — стена с квадратными дырками для проектора, и всюду натыканы репродукторы стерео. Но у той стены, что направо, была такая штука со всякими маленькими приборами, а посредине пола, лицом к экрану, стояло что-то вроде зубоврачебного кресла, все кругом в длинных проводах, и мне пришлось переползти с моей каталки на него, с помощью другого вэка вроде брата милосердия, в белом халате. Потом я заметил, что ниже дырок для проектора было будто замерзшее стекло, и мне показалось, что я вижу тени людей, движущиеся за ним, и словно кто-то покашливает кхе-кхе-кхе. Но в остальном все, что я заметил, я объяснил себе переходом от тюремной пиштши к этой новой богатой пиштше и витаминам, которые мне впрыснули.

— В порядке, — сказал вэк, прикативший каталку, — теперь я тебя оставлю. Сеанс начнется, как только прибудет доктор Бродский. Надеюсь, тебе понравится.

Сказать по правде, в этот день мне совсем не хотелось смотреть кино. Я был не в настроении. Гораздо больше я хотел бы хороший спокойный спатинг в постели, хороший, спокойный и в одиночестве. Я чувствовал себя вэри слабым.

Что было дальше? Один из вэков в белых халатах прикрутил мой голловер к спинке кресла, все время мурлыча какую-то паршивую поп-песенку.

— Зачем это? — спросил я.

Этот вэк ответил, на миг прервав свою песенку, что это для того, чтобы держать мой голловер неподвижно, чтобы я смотрел на экран.

— Но, — сказал я, — я и так хочу смотреть на экран. Меня привели сюда виддить фильмы, и я буду виддить фильмы.

И тогда другой вэк в белом халате /всего их было трое, одна из них дьевотшка, она сидела у этой штуки с приборами, играя на кнопках/, засмеялся. Он сказал:

— Это еще неизвестно. О, это еще неизвестно. Положись на нас, дружок. Так будет лучше.

И тут я обнаружил, что они прикручивают мои рукеры к ручкам кресла, а ногеры — будто прилипли к его основанию. Это казалось мне немножко дико, но я дал им делать, что они хотели. Уж если я буду снова свободным малтшиком через полмесяца, я должен мириться со многим, братцы. Один вештш мне, однако, не понравился, это когда они поставили мне на кожу лба какие-то защепки, так что мои верхние веки были оттянуты вверх, и я не мог закрыть глазеры, как ни старался, Я пробовал засмеяться и сказал:

— Это видно, вэри хор-роший фильм, если вы так здорово хотите, чтобы я его повиддил.

Один из вэков в белых халатах ответил со смэхингом:

— Верно, хор-роший, дружок. Настоящий фильм ужасов.

Потом на мой голловер нацепили какой-то колпак, и было видно, что он весь в отходящих от него проводах, и налепили такую штуку с присосками на живот, а другую — на старину тик-такер, и я видел, что от них тоже отходят провода. Потом было слышно, как открылась дверь, и стало ясно, что идет вэри важный тшелловэк, так как подчиненные вэки в белых халатах все напряглись. И тут я увиддил этого доктора Бродского. Это был малэнький вэк, вэри толстый, с очень курчавыми волосами на всем своем голловере, и у него был нос картошкой, на котором сидели очень толстые отшки. Я заметил, что на нем вэри хор-роший костюм, абсолютно высшей марки, и еще от него шел такой тонкий, чуть заметный запах операционной. С ним был доктор Брэн, весь улыбающийся, будто хотел меня подбодрить.

— Все готово? — спросил доктор Бродский с одышкой.

Послышались голоса "райт-райт-райт", как бы на расстоянии, потом ближе, а потом что-то зажужжало. Выключили свет, и Ваш Скромный Рассказчик и Друг остался сидеть в темноте, испуганный и одинокий, не в состоянии ни двинуться, ни закрыть глазеры, и все прочее. И тут, братцы, показ фильма начался вэри громкой радиомузыкой, шедшей из репродукторов, очень резкой и полной диссонансов. А потом на экране пошла картина, но без названия и без всяких объяснений. Это была улица, какой бывает улица в любом городе, был совсем темный нотш и горели фонари. Снято было вэри хорошо и профессионально, без всяких там вспышек и пузырей, какие бывают, скажем, когда смотришь один из этих грязных фильмов в чьем-нибудь доме в закоулке. Музыка все время грохотала как-то очень зловеще. Потом стало видно, что по улице идет какой-то стармэн, вэри старый, и тут на этого старого вэка прыгнули два малтшика, одетые по последней моде того времени /все еще узкие брючки, но вроде уже не "крават", а ближе к настоящему галстуку/, и стали с ним дурачится. Можно было слышать его вопли и стоны, совсем как в жизни, и даже дыхание и сопенье этих двух малтшиков, дающих ему толтшок. Они сделали прямо пудинг из этого старого вэка, лупя его кулаками крак-крак-крак, срывая с него шмотки, а кончили тем, что врезали ему сапогами по голому телу, а потом смылись вэри скор-ро. А потом был головер этого избитого стармэна во всеь экран, и шел здорово красный крофф.

Забавно, как цвета реального мира кажутся еще реальнее, когда видишь их на экране.

И все время, пока я на это смотрел, я начинал все яснее замечать, что нехорошо себя чувствую, и я относил это за счет прежнего недостаточного питания и того, что мой желудок еще не совсем готов к богатой пиштше и витаминам, которые я получаю здесь. Но я старался забыть про это, сосредоточившись на следующем фильме, который пошел сразу, братцы, без всякого перерыва.

В этот раз фильм перескочил прямо на молоденькую дьевотшку, которой делали сунуть-вынуть, сначала один малтшик, потом другой, потом еще один, и еще один, а она вэри громко кричала через репродукторы, и в то же время играла очень патетическая и трагическая музыка. Это было реально, очень реально, хотя если хорошенько подумать, трудно вообразить, чтобы льюдди взаправду позволили делать с собой такое для фильма, а если эти фильмы сделаны Добрым Дядей, то есть Государством, нельзя себе представить, чтобы им разрешили снимать такие фильмы, не вмешиваясь в то, что происходит. Так что, наверное, очень умно то, что называют вырезыванием, или редактированием, или как его там. Потому что было бы очень уж реально. И когда дошло до шестого или седьмого малтшика, который ухмыляясь и со смэхингом принялся за это дело, а дьевотшка на экране кричала как безумная, я почувствовал себя плохо. У меня вроде все болело, и я чувствовал тошноту, и в то же время не мог стошнить, и начал страдать оттого, братцы, что был слишком туго привязан к креслу. Когда окончился этот кусок фильма, я услышал голос доктора Бродского из-за пульта с приборами:

— Реакция около двенадцати и пяти десятых! Весьма многообещающе.

Потом мы перескочили прямо в кусок другого фильма, и теперь это был просто человеческий лик, очень бледное человеческое лицо, неподвижное, и с ним делали разные противные вештши. Я малэнко вспотел, чувствуя боль в кишках и жуткую жажду, а в голловере стучало: тук, тук, тук, и мне казалось, что если бы я мог не виддить этот кусок фильма, мне, может быть, не было бы так плохо. Но я не мог закрыть глазеры и даже отвернуть их от картины. Так что мне приходилось виддить, что там творилось, и слушать ужасающий кричинг, исходящий от этого лика. Я знал, что это не может взаправду быть на самом деле, но это ничего не меняло. Я тужился, но не мог стошнить, видя сначала, как бритва разрезала глаз, потом скользнула вниз по щеке, потом чик-чик-чик по всему лицу, а красный кроффь брызгал на линзу кинокамеры. И тут я услышал вэри довольный голос доктора Бродского:

— Отлично, отлично, отлично!

Следующий кусок фильма был про старую женщину, хозяйку магазина: ее вэри громким хохотом пинала ватага малтшиков, и эти малтшики разгромили магазин, а потом подожгли его. Было видно, как эта бедная старая цыпа пытается выползти из огня, вопя и крича, но так как ее ногу сломали те малтшики, она не могла двигаться. Так что ревущее пламя окружило ее, и был виден ее лик в агонии, и она будто звала из пламени, а потом исчезла в нем, и был слышен самый громкий вопль муки и страдания, какой только может издать человек. На этот раз я знал, что должен стошнить, и закричал:

— Я хочу стошнить, пожалуйста, дайте мне стошнить. Принесите что-нибудь, чтобы я мог стошнить.

Но доктор Бродский крикнул мне:

— Это только кажется. Не беспокойся. Сейчас будет следующий фильм.

Это, может быть, была шутка, так как я услышал вроде смэхинг из темноты. А потом мне пришлось повиддить самый ужасный фильм о японских пытках. Это была война 1939-45 годов, и тут были солдаты, прибитые к деревьям гвоздями, под ними разводили огонь и отрезали им яблоки, и было видно, как одному солдату отрубили саблей голло-вер, и когда голова покатилась, ротер и глазеры еще были вроде живые, тело билось, и кроффф фонтаном лилась из шеи, и все время слышался вэри громкий хохот японцев. Теперь боль в моем животе и голловере и жажда были ужасными, и все это как будто выходило из экрана.