Энтони Берджесс - Механический апельсин

Я заговорил, стараясь быть уважительным и сговорчивым:

"Сэр…", но Главный Чассо, который стоял за комендантским креслом, весь красный и здоровенный, заорал:

— Закрой свою гнусную пасть, подонок!

— Ничего, ничего, — сказал Комендант, как будто устало и утомленно. — Ты, 6655321, будешь переделан. Завтра пойдешь к этому человеку, Бродскому. Они считают, что ты снова будешь в большом свободном мире, уже без номера.

Полагаю, — тут он усмехнулся, — такая перспектива тебя устраивает? Я молчал, и тогда Главный Чассо заорал:

— Отвечай, грязная свинья, когда Комендант спрашивает.

Так что я сказал:

— О да, сэр. Большое спасибо, сэр. Я здесь старался, как мог. Я очень благодарен за все.

— Не за что — Комендант вроде бы вздохнул. — Это не награда. Далеко не награда. Ну, вот формуляр, который ты подпишешь. Он гласит, что ты согласен на замену оставшегося тебе срока тем, что названо здесь нелепым выражением "Рекламационное Лечение". Ты подпишешь?

— Да, конечно, я подпишу, сэр, — ответил я. — И большое спасибо.

Итак, мне дали ручку с чернилами, и я подписался, бегло и красиво. Комендант сказал:

— Спасибо. Думаю, этого достаточно.

Главный Чассо сказал:

— Тюремный капеллан хотел поговорить с ним, сэр.

И меня повели вниз по коридору к Боковой Часовне; один из Чассо всю дорогу подталкивал меня в спину и в затылок, но очень лениво, будто ему надоело. Меня провели через Боковую Часовню к маленькой кэнторе чарли и ввели внутрь. Чарли сидел за своим столом, и от него здорово и чудесно пахло дорогими канцерогенками и шотландским. Он сказал:

— Я хочу, чтобы ты понял одно, мальчик, я тут ни при чем. Если б было целесообразным, я бы протестовал, но это нецелесообразно. Здесь дело в моей собственной карьере, а также в слабости моего голоса в сравнении с хором более мощных элементов в политике. Я выражаюсь ясно?

Мне было не ясно, но я кивнул.

— Затронуты очень трудные этические вопросы, — продолжал он. — Тебя сделают хорошим мальчиком, 6655321. Ты уже никогда не захочешь совершить насилие или каким бы то ни было образом повредить Спокойствию Государства. Надеюсь, ты все это понимаешь. Надеюсь, что ты сам это понимаешь абсолютно ясно.

Я сказал:

— О, это будет так хорошо, быть добрым.

Но при этом я чувствовал действительно хор-роший смэхинг внутри, братцы. Он сказал:

— Иногда, возможно, не так уж хорошо быть добрым, маленький 6655321. Это может быть ужасно — быть добрым, и когда я говорю это тебе, я сознаю, как противоречиво это звучит. Я знаю, из-за этого мне предстоит много бессоных ночей. Что угодно Богу? Угодно Богу добро или избрание добра? Не является ли человек, избравший зло, в каком-то смысле лучшим, чем человек, которому добро навязано? Глубокие и трудные вопросы, 6655321. Но одно я хочу сказать тебе сейчас: если когда-нибудь в будущем ты оглянешься на эти времена и вспомнишь нижайшего и скромнейшего изо всех слуг Господних, умоляю, не думай обо мне плохо, считая меня как-то вовлеченным в то, что должно теперь с тобой произойти. И сейчас, заговорив о молитве, я с грустью понимаю, что будет мало пользы молиться за тебя. Теперь ты вступаешь в область, где ты будешь недостижим для действия молитвы. Страшно, страшно подумать. А пока, в каком-то смысле, избрав лишение возможности делать этический выбор, ты в некотором смысле действительно избрал добро. Так мне хочется думать. Итак, да поможет всем нам Бог, 6655321, хочется думать мне.

И он заплакал. Но я не очень-то обращал на это внимание, братцы, чувствуя лишь смэхинг внутри, потому что было видно, что он налакался виски, да и сейчас он достал бутылку из ящика стола и стал наливать себе хор-рошую порцию в захватанный и вэри грязный стакан. Он опрокинул его и сказал:

— Может быть, все будет хорошо, кто знает. Пути Господни неисповедимы.

Тут он принялся петь гимн вэри громким, низким голосом. Потом открылась дверь, и вошли чассо, чтоб затолкать меня обратно в вонючую камеру, а старина чарли распевал свой гимн.

Ну, на следующее утро мне пришлось сказать гуд-бай старине Стэй-Джэй, и мне было малэнко грустно, как бывает всегда, когда покидаешь место, к которому вроде привык. Но я ушел не очень далеко, братцы. Толчками и пинками меня провели в новое белое здание сразу за двором, где мы, бывало, гуляли. Это было совсем новое здание, с новым, холодным запахом, вроде клея, который заставляет вас вздрогнуть. Я стоял тут, в ужасно большом голом зале, и ощущал все новые запахи, принюхиваясь моим вэри чувствительным носером, то есть сопаткой. Это были вроде больничные запахи, и тшелловэк, которому чассо меня передали, был одет в белый халат, как будто работал в больнице. Он расписался за меня, а один из этих скотов чассо, приведших меня, сказал:

— Смотрите за ним, сэр. Этот ублюдок был и останется настоящим зверем, хоть и подлизался к тюремному капеллану и читал Библию.

Но у этого нового тшелловэка были действительно хор-рошие голубые глазеры, которые будто улыбались, когда он говорил. Он сказал:

— О, мы не предвидим никаких трудностей. Мы ведь будем друзьями, не так ли?

И он улыбнулся своими глазерами, а его красивый большой ротер был полон белых сверкающих зуберов, и мне этот вэк как-то сразу понравился. Он передал меня другому вэку, в белом халате, который тоже был вэри симпатичный, и меня отвели в очень приятную, белую, чистую спальню, с занавесками и лампой у кровати, и только с одной кроватью для Вашего Скромного Рассказчика. Так что я вэри хор-рошо рассмеялся про себя, подумав, что я и впредь очень везучий малтчишечка. Мне велели снять эти жуткие тюремные шмотки и дали здорово красивую пижаму, братцы, всю зеленую, по последней постельной моде. Мне дали также хороший теплый халат и красивые туфли на босые ногеры, и я подумал: "Ну, Алекс-бой, бывший маленький 6655321, тебе без сомнения улыбнулось счастье. Здесь ты будешь наслаждаться жизнью".

После того, как мне дали тшатшетшку настоящего хор-рошего кофе и несколько старых газет и журналов посмотреть, пока я пью его, вошел тот первый вэк в белом, который тогда расписался за меня, и сказал: "Ага, ты здесь", — глупые слова, но они не казались глупыми, настолько это был приятный вэк.

— Меня зовут, — сказал он, — доктор Брэн. Я ассистент доктора Бродского. С твоего позволения, я произведу коротенький общий осмотр, как обычно, — и он вытащил стетоскоп из правого кармана. — Мы ведь должны убедиться, что ты вполне подходишь, не так ли? Конечно, должны.

Так что я лег, сняв курточку пижамы, и пока он делал то, другое, третье, я спросил:

— А что именно, сэр, вы будете со мной делать?

— О, — ответил доктор Брэн, ведя холодным стето сверху вниз по моей спине, — это совсем просто, совсем. Мы только покажем тебе кой-какие фильмы.

— Фильмы? — спросил я /я с трудом верил своим ухерам, как вы можете понять/. — Вы хотите сказать — продолжал я, — что я буду просто ходить на картины?

— Это будут особые фильмы, — ответил доктор Брэн. — Совсем особенные фильмы. Первый сеанс будет сегодня. Да, — сказал он, разгибаясь, — ты, кажется, абсолютно подходящий мальчик. Может быть, упитанность чуть ниже средней. Это, наверное, вина тюремной пищи. Надевай свою курточку. После каждой еды, — добавил он, сидя на краю кровати, — мы будем делать тебе укол в руку. Это поможет.

Я был очень благодарен этому вэри милому доктору Брэну. Я спросил:

— Это будут витамины, сэр?

— Что-то вроде, — ответил он, улыбаясь вэри хор-рошо и дружески. — Лишь один укольчик в руку после каждой еды.

Потом он ушел. Я лежал на кровати, думая, что я как на небесах, и немного почитал журнальчики, которые мне дали: "Уорлд-Спорт", "Кино" /это журнал о фильмах/ и "Гол". Потом опять лег на кровать, закрыл глазеры и стал думать, как приятно идти на волю, снова быть Алексом, может быть, иметь хорошую легкую работенку днем /ведь сейчас я слишком стар для школяги/, а потом собрать новую шайку для нотши и первым делом добраться до старины Дима и Пита, если их еще не забрали мильтоны. В этот раз я буду очень осторожен, чтобы меня не сцапали. Ведь мне дают еще шанс, хотя я убил и все такое, и было бы вроде некрасиво попасться снова, пройдя всю эту муру с показом фильмов, которые должны сделать меня настоящим малтшиком. Это был вэри хор-роший смэхинг, такая их наивность, и я смеялся до упаду, когда принесли мой лэнч на подносе. Его принес тот самый вэк, что привел меня в эту малэнкую спальню.

На подносе была вэри приятная, аппетитная пиштша: два-три ломтика горячего ростбифа с тертым картоффелем и овощами, а потом мороженое и стакан хорошего горячего тшайя. Тут была даже канцерогенка покурить и коробок с одной спичкой. Да, кажется это была жизнь, братцы. Потом, этак через полчаса, когда я лежал на кровати и немного дремал, вошла сестричка, вэри хорошенькая молоденькая дьевотшка с очень хорошими груделями /я не видел таких два года/ и принесла поднос со шприцем. Я спросил: "А, витаминчики?" и пощелкал языком, но она не обратила внимания. Она только воткнула иглу мне в левую руку и вкатила туда витамин. Потом она ушла, стуча клак-клак своими высокими каблучками. Потом вошел вэк в белом халате, вроде брата милосердия, и вкатил кресло на колесиках. Я малэнко удивился, когда увидел это. Я спросил: