— Это как кому. Бабы любят в земле ковыряться. Цветочки-хуёчки, пестики-тычиночки.
Лёлик вконец замерз и убежал пробы снимать с праздничного стола.
— Ты гляди: дача-то — целый дом. Такая дача сейчас — сила. Такие хоромы, Минь, мульон стоят. Требуй в приданое и без никаких. Клубничка-земляничка, петрушка-сельдерюшка. На витаминчиках. Хозяйничать станешь, понравится еще. Свиней, кролей заведешь. По выходным на базар, торговать. Мак посеешь, слушай!
— Не слушай, Минька. Лучше без редиски и хероват подстрижен, и бибикать не во что, зато, как орел степной — гордо реять на просторе. Пойдем-ка, в самом деле, косячок забьем.
Обстучали валенки об крыльцо, обмахнули веником у порога, потопали в дом. Тепло белым паром на улицу шмыгнуло.
Лёлик во второй малюсенькой комнате печку затопил, щепочки подкладывает. Что эти щепочки, тенето! засунули три полена хороших — гудит. Принесли хозяйкин «Грюндик», поставили Цепов «Хаус оф зе холи».
— Кто взрывать будет?
— Дай папе.
«Ит из зе спрингтайм оф май ловинг»[45]. Запыхнули. По кругу пошла.
— С воздухом забирай, с воздухом. Вот так, — подсказал Лёлик Куше, — и держи подольше.
Куша выдохнув дым и, хлопнув себя по коленям, хихикнул:
— Подпишем герлушек на фак!
— Что, зацепило? — заглянул ему в глаза Лёлик.
— Нормально, Григорий, отлично, Константин.
Эх, хорошо в стране советской жить!
А тут и к столу по бутылке вилкой постучали, старый год провожать. Налили, закусили. Для романтической минуты среди винегрета хозяйкиных записей нашлась «Эль бимбо» под соусом Поля Мориа. Кавалеры пригласили дам. После тура перетоптований симпатии окончательно определились. Одна минута и шустрый Лёлик свою уже за коленки на диване углаживает. Ах, у любви, как у пташки крылья и ёб поймать никак нельзя. Уже усы распушил. Верьте, что рекорд будет, знайте, мы близки к цели.
Минька пошел с хозяйкой печку прокочегарить, дверку за собой прикрыл плотненько. Крючочек звякнул. Закрыто на инвентаризацию.
Куша к Лёлику подсел, спорить стали, что казистее: его голубой «Ранглер» или стоячие лёлины «Левисы», барахольщики чертовы. Папиросы достали, стали девок дурью травить, мозги им туманить.
Мы с Любой на диванчике. Села девочка ко мне на колени, кудри накручивает, в ушко нацеловывает, а я «Грюндик» кручу — по странам и континентам. Мир поет и пляшет, веселится и поет. Новый год шагает по планете. Нашел «Москау Рэдио Ворлд Сервис» с их кристально-выверенной дикцией.
А тут…
Куранты!!
Сони привередливые! Новый год и тот проспали!!
Всё смешалось в буйном заведении. Где шампанское? в какой сумке? кто нес? куда зашхерил?
На веселый шум Минька со своей прибежал, рубашка из штанов выбилась, заправить не успел.
Пока туда-сюда, пока фольгу долой, уже и гимн впарил. Пробка, как в пошлых романах, хлопнула в потолок и, запрыгав по столу, успокоилась в хлебнице. Наплескали вразмах по стаканам, изрядно замочив скатерть в клеточку. Сдвинули с пролетарским звоном. Перецеловались, ура рявкнули троекратно.
Что ни говори, а в этом году — в новую жизнь. Кода, кибальчиши. Диплом. Распределение. Завод.
Это, как говорят, кровь у человека меняется через семь лет, так и тут — человек вроде бы тот же. Но не тот. И заботы другие, и проблемы ненужные. Как Миньку насчет женитьбы не доставай, а и для нас прелюдия вот-вот доиграет, и для самих эти разносторонние параллепипеды не за семью лесами. Короче, чирикать недолго осталось.
Чу! что там до мурашек знакомое? По радио!??
И о домике в тихих сумерках
Где огни угольками рдеют
Где не верят тому, что умер я
Где все время ждут
И надеются…[46]
И одну за другой. Одну за другой. «Машина», парни! «Машина»!! Господи! неужели свершилось?! Вот это подарок. Вот это уважили. Кто ж там такой на «Москау Рэдио» сидит за любитель? Или наши пришли? Пока мы тут в бутылочку играем?
А вот и еще сюрприз. Минька, лыбясь до ушей, мелитоном кантарией на стол арбузище водружает! Откуда? Зимней зимой!?
Мало того, оказывается, в бархатном зеве уже и крюшон настоялся. Фирменный напиток парикмахеров, особливо мастеров своего дела. Мне до сих пор, не буду за других говорить, попробовать не случалось. Читать — читал, но всё из той жизни, про графьёв.
Пока мы топливо заготовляли, из арбуза уже и сердцевину вынули, забабахали туда шампанского, сухинького и коньяковского, и оставили до прелестного момента. И половник мельхиоровый был припасен, и стаканы эстонского стекла, длинные, с картинками и ободком из сахарной пудры. А после третьей чумички, розоватой невинно-глупой водицы, я уже ничего не помнил.
Аут.
Проснулся от немыслимой, до дрожи, холодрюги. Замерз, как самый распоследний цуцик. Любаша с меня одеяло стащила во сне и завернулась коконом. Пока изнутри грело — еще ничего, спал; потом сравнялось, затем отрицательный баланс пошел, дальше — больше… В той степи-и глухой… Язык — что наждак, скребет по нёбу, сухо, будто в каракумах. До стола дополз, свечку запалил, гори-гори ясно.
Народ по углам, кто где, как на картинах русских баталистов. Богатырское поле. Раз-два-три-четыре-пять — все вроде тут, а Миньки с Лёликом нетути.
Камин еле тлеет, печка выстужена, «козел» молчит, только терморадиатор оранжевым пятнышком теплится — куда ему такую хоромину отопить?
Зачерпнул крюшончику холодненького. Ух! Бре-ке-ке-ке-кекс. Четыре часа на ходиках. Время вперед!
Накинул тулуп и, как поп, со свечкой в комнату соседнюю заглянул.
А там… Там потеплее. На матраце скульптурная композиция «во поле березка лежала». Ручки, ножки, огуречик, два конца, а посередине пигалица.
Титьки маятником, изо рта слюна свисает, Лёлик за савраску пошел, Минькин дуболом за уздечку. Э-э, да это и не слюна, это хрен-брюле на пол соплями тянется. Что вытворяют, охальники. И откуда это? Такие, простите за выражение, патрицианские нравы? И куда только смотрит общественность? трудовой коллектив, профсоюзы, наконец, — начальная школа «ты работай, а я погляжу»?
Захожу.
Минька на меня оловянные выпучил. В хлам парень, еле на ногах.
— Ну где ты там? — Сиська Тараканья хрипит, Миньку за поникший к себе подтаскивает.
— Отчепись, сука, — по рукам ей, да в штанине запутавшись, на пол кулем свалился, только костыли стукнули. Не вставая, ногу просунул, зипер задернул. — Овца!
Вот те на! Видно и впрямь уработала. Поднес свечку к лицу, дунула клава, пламя от фителька отскочило, но оправилось. Руку ко мне обтруханную тянет, пальцы сжимает-разжимает.
А Лёлик тем временем трудится. Волосы мокрые, пот за воротник бежит. Гвозди бы делать из этих людей.
— Живой? — спрашиваю.
Не отвечает, сыч, прелюбодейке в бока вцепился. Свистят клапана, шумят шатуны, скрипит коленвал. Худой, жилистый, дыхалка не до конца прокурена. На конкурс можно выставлять — не подведет.
Сосалка за полу тулупа вцепилась, к себе тянет. Глаза залитые в нетуда смотрят.
— Целоваться хочешь?
— За-ку-рить дай, — Лёлик трудится, выговорить не дает.
— Закурить? Вот это класс! А палочку?
— Можно и «опальчику»[47].
— Ищыте, девушки, должон быть, — зипер рассупониваю, достаю.
Дверь хлопнула, свечка заметалась. К нам едет ревизор. Взвыла Любка, прыгнула с порога кошкой на разлучницу, за волосы ее с Лелика сдернула, протащила по полу тряпкой, туда-сюда.
Сцепились крысиным клубком, сопли, слезы. Летят клочки по заулочкам.
На вой-стон Минькина пассия проснулась, спросонья глаза не раздерет, понять не может. Разом очухалась, в комнату метнулась, на ком орущий остатки крюшона ухнула. Успокоилось разом всё.
Любка из-за печки поскуливает. Пигалица всех хриплым матом кроет, ёб на переёб, сидит на полу, паклю свою в пучок на затылке собирает. Хозяйка зверем зыркнула, чего ж там не понять, многоугольник с известными. Знает свою подружку, как пасхальное яичко. Развернулась на пятке, дверкой хлобыстнула.
И убежать некуда.
Куша встрепанную голову просунул недовольно:
— Чего у вас тут? — оглядел, убрался.
Э-эх, не получается по-хорошему: ебаться — так смеяться, рожать — так плакать.
Любопытная аксиома вырисовывается: повара наши справляют свои аманины не отходя от раздачи, в родном кабаке, а вот официантки предпочитают по ту сторону — где ресторации покруче, поближе к большой дороге да казенным домам.
Если подумать, ничего тут эйнштейновского нет: одни видят жизнь изнутри, другие, скажем так, — снаружи. Тут всё просто и без дедуктивного метода.
Любой, кто собирается посидеть вечерок в кабаке, думать не думает о том, что его обуют. Но обуют, как выпить дадут. Кого больше, кого меньше, на сколько — не важно. Принцип важен. Это заложено в правилах игры. Всего лишь еще один Закон Кабака.
