Обслуживанием вышеуказанных работников ресторана «Уют» мы с женой остались довольны, но приятный вечер был все-таки испорчен.
Нет, не повернется язык назвать этих людей музыкантами, потому что это бросило бы тень на других представителей этой профессии, чье дело дарить людям радость. Это были не музыканты, а халтурщики, подвизающиеся на сцене.
Оглушительный грохот барабанов, бьющие по ушам звуки ненастроенных гитар, неестественный голос солиста оркестра, надрывающего свои голосовые связки, перекрывали все звуки в зале. Не то что поговорить — вспомнить наше знакомство и первое свидание, — приходилось кричать друг другу на ухо. На мою просьбу убавить громкость электроинструментов, барабанщик разразился нецензурной бранью, а его «коллега» с гитарой посоветовал убираться домой, если их замечательная музыка меня не устраивает.
К сожалению, отдыха не состоялось. День, которого мы с таким нетерпением ждали, был безнадежно испорчен.
Так не пора ли администрации ресторана обратить внимание на зарвавшихся хулиганов с гитарами, которые к тому же находились в той стадии нетрезвого состояния, когда уже и «море по колено», с тем, чтобы трудящиеся могли культурно отдохнуть в общественном месте?
наш внешт. корр. С.Щупов
Вот паскуда, а? Пасквильянт кожаный. Что ж ты, козел, написал!? Разобралась свинья в апельсинах. Какая жена? Сидел с такими же опойками, жрали в три хари водяру, «трудящиеся». Вранье, это-то и злит. Щупов. Зря не пощупали этого щупова.
А в общем-то, посмеялись. Да и интересно — в газете про нас написано. Надо еще экземпляр достать.
А что директриса? Сношала Миньку, аскарида, чуть до расстрела не дошло. Выговор нам. В приказе. Им реагировать надо. Письмо сочинять, что меры приняты.
Выгонять нас — резона нет. В пьянках не залетали, по столам, как Билл с гитарой скакал — не скачем, со всеми у нас полный ол райт.
Минька ей там натрындел всякого про этот гнусный поклеп. Вертелся вьюном.
Песенка, кстати. «Со вьюном я хожу». Детская песенка. В школьном хоре разучивали: «я не знаю куда вьюн положить». И вся песенка: ходит кто-то там со вьюном — то на правое плечо его, то на левое, а что с ним делать — не знает.
Бездельник, в общем.
А что такое «вьюн» до сих пор не знаю. По-моему рыба.
Морозы стоят жуткие, за сорок, и Миня ходит в кабак в валенках. Валенки на микропорке, с подшитыми кожаными запятками, с тройными отворотами.
Телки от Минькиных валенок шалеют, как от шампанского. Главное — стиль. Одень я эти валенки — буду просто ваней в валенках — и не более. А Миня козырем по кабаку.
Настроение сегодня лирическое. В кабаке тепло, люди оттаивают, по рюмахе-другой уже пропустили, салаты разворошили, на спинки облокотились. Сидят, на нас лениво поглядывают, курят.
Начинаем с вещи про извращенца — «в ночные окна вглядываюсь я». Есть в этих мелодиях что-то такое, чего уже нет и вряд ли будет. Тоненькие девочки в плащиках-болоньях; «бывает все на свете хорошо»; водолазки; бородатый Высоцкий в горах; лица, открытые, как двери; одинокий голос саксофона… Мы не оттуда, но мы рядом. Мы в том же месте.
И сегодня именно в самом нужном месте, не раньше и не позже, с эстетским всхлипом, эдак по-декадентски, но в то же время торжествуя, сонливость Утюга рвет на немецкие кресты самый настоящий саксофон, и публика, доселе глядевшая на нас в пол-уха, начинает привставать с мест и высматривать: хто ета там?
А там новые действующие лица. В одном, правда, экземпляре. Но каком! И с какими причиндалами! Тут вам и кларнет, тут и флейточка, и упоминавшийся уже сакс, который то ли «тенор», то ли «баритон». А вдохновителем и организатором этакого музыкального разнообразия является, без ложной скромности, человек-оркестр, по имени Артуха. Именно так к саксофонисту обращаются внушительные дяди, которые с его появлением стали заглядывать в Утюг.
Швец и жнец наш не только на дудах могёт, но и фортепьян ему брат, на который под конец года ресторан расщедрился, и гитарка в его руках ночевала. Одно слово, умелец.
А предыстория артухиного появления в наших рядах такова.
На прошлой неделе, в перерыве, слышим странные дела: кто-то в зале на кларнете наяривает. Пролюбопытствовали. Оказалось: сидела веселая компания, мордовороты все крепкие, телосложение откормленное, безвозвратно запущенное, там на кило живого веса по стопарю и все винные погреба — пустыня Сахара. Но это если кошелек позволит, а кошелек как раз отпуск взял. Деньги йок, а выпить — только раздухарились. Нынешний подельник наш заметил за соседним столом чучмеков, достал неразлучную дудку свою и выдал их глубоко народное. Тут же от соседнего столика коньяк пришел. И всем хорошо. Все довольны, все смеются.
Вот и на данный момент Артуха в простое и на мели. Как он сам говорит: «На репризе сижу». Мужик толковый, хотя «толковый» не то слово — он — Музыкант, высшая лига, НХЛ. Во времена Оно, по его рассказам, дал гастроль: и с Жаном Татляном поездил, и с Аидой Ведищевой, чуть ли не с самим Утесовым — старый Артуха, как лошадь у Чапаева.
По жизни же успел и в кабаках поиграть, и на метле в дворниках посидеть, и в музыкальной школе на копеечном окладе покиснуть, вдалбливая олухам доремифасоляси. Благо, что оправдываться не перед кем: ни жены, ни матери, ни родины, ни флага. Один, как во поле березка. Может чего и еще, но дальше не распространялся, и это-то всё так, мимоходом. А мы и не лезли. Видно, что биография у человека обширная. Да и на таком поприще на славном. Всю сознательную жизнь, считай, с музыкой да под музыку.
Музыка, она, конечно, музыкой, но не скажешь по Артухе, что это прибыльное ремесло: свитерок с обтрепанными рукавами, обувочка, которая в глаза явно не бросается, пальтецо такое дерматиновое — ткань «вырви глаз», воротничок торчит так — шанхайский барс, одним словом.
В общем, взгляд не задержится, их знали только в лицо.
А когда этот деятель принес свою разбухшую, с двумя вкладышами трудовую, мы узнали и кулинарное фамилиё ее владельца — Манкин.
Эка наворочено в человеке, сказал бы классик.
При всем при том, то ли возраст, то ли что, но не рубаха-парень. Не-е-ет. Не открытая книга. Тот еще хомут. Скользкий, как цыганский ребенок. Но, по крайней мере, и не в подворотне воспитан, что-то есть в нем эдакое, политесу учен.
По поводу своих пристрастий отрекомендовался коротко: Бахусу поклоняюсь. С чем и предупреждаю. Это, конечно, подтекст был. Насчет конкретно музыки — рванул в кусты, мол, фортепьяно склизкий инструмент.
И уж чего чего, а анекдотами набит по уши. На любую близлежащую тему. Ходячий кладезь устного народного блатного-хороводного. Начал он, естественно, с того, что сердцу близко.
«Оперный театр. Балет. Прима за кулисами делает минет партнеру. Пока трали-драли — звоночек — её партия, надо выбегать, но балерун в одночасье приплывает и ничего дусе не остается как выкручивать свои па с полным ртом киселя. Что, конечно, не больно-то и легитимно. Наконец, она делает пируэт у края рампы и сплевывает вниз. В оркестровой яме старательные лабухи пилят на скрипках. Всё чинно, по нотам. Вдруг один из них проводит себя рукой по лысине, изучает обнаруженное и говорит жалобно соседу: „Левинштейн, мне кажется на меня спустили“. „А я тебе всё время говорил, — невозмутимо отвечает сосед, — что ты играешь, как пизда“».
Миня так смеялся, что банально со стула упал. Ладно не описался.
Рассказал Маныч еще и про консерваторию, и про филармонию, и про концерт в концлагере. Музыка, она для всех: от мала до велика. Музыка — самое демократичное искусство.
К восьми уже как в Китае. Полна коробушка. Даже стульев с подсобки натащили, подставили к столам. Пятница.
В перерыве мы их просвещаем. Включили под сурдиночку «Вечер в опере»[48], а сами раскошелились в буфете на пару «Рислингов» и штучную марочного с медалями — чего-то мудрёное с ятями. Красиво пить не запретишь.
Под крепленый разговор Миня подвиги вспомнил. Как однажды очередную куклу провожал зимой в летних ботиночках (всё форс, выебоны), а потом с Варшавы на одиннадцатом номере до общаги добирался в ночь-заполночь.
Ни троллейбусов, ни автобусов, такси и те вымерзли. А путь и далек и долог. И погодка вот как сегодня. Только еще веселей — с ветерком. Он напрямик полупил, через Шанхай. Бежит бегмя, собака не догонит. Ветер. Мороз. Чует… Не чует!! Ёпонский бог! Ломанулся в избу ближайшую: замерзаю, бабонька, спаси!
Пустили еще, дурака. Туфельки снял — ноги, как колотушки. Хоть гвозди бей. Да что ноги! На нем ведь только брючки тоненькие да плавочки. Миня же на блядочки намылился — а вдруг перепадет? Что он — джентльмен что ли, трико под низ поддевать? И чуть не ревёт уже, бедолага, жмётся. Баба-то ладно сообразила, дочку в соседнюю комнату прогнала, «снимай штаны!» крикнула.
