Всплывали все новые подробности, мое лицо горело от стыда. Я все время дотрагивался до ее ноги, лапал ее, хватал за сиськи и клал ее руку на мой вставший член — и это в пабе! Нет… Неужели я так себя вел? Но почему? Потому что я нанюхался кокаина до потери пульса и был возбужден, как овчарка на пляже, которой дали поиграть в мяч, — вот почему.
Я еще немного повспоминал. Мэри сочла это за шутку или казалась недовольной? Казалась недовольной. По-моему, она в конце концов сказала, чтобы я отвалил, а Уэнди норовила меня отвлечь. Ох! Я и с Уэнди попытался… Дерьмо! Черт! Вот дерьмо! Я предлагал Уэнди сделать мне минет и нудно рассуждал о плюсах и минусах ее положительного решения (минусов нашлось немного).
Мне стало так тяжело, что я попытался выкинуть это из головы и сделать вид, будто ничего не было. Она страшно рассердилась и все гнала меня домой, а я отвечал, что уйду только вместе с ней. «Давай соглашайся!» — повторял я снова и снова. «Давай! Что тут такого?» — успокаивал я Уэнди, а потом — нет! — описал во всех подробностях, что я с нею сделаю, желая ее этим убедить. Я даже помню собственную логику — пьяную, безумную логику, основанную на животном инстинкте, который подсказывал мне: «Если ты чего-то очень сильно хочешь, то обязательно это получишь». Уэнди обматерила меня и в энный раз послала домой; тут подошел Пэдди и увел меня в сторону. Дальше — опять туман.
Я был раздавлен. Как я мог? Что обо мне теперь подумают? Я не смогу взглянуть Уэнди в лицо, это исключено! Придется последовать примеру Дона. Даже пойти туда я не могу. А что, если Мэри обратится в полицию?! В наши дни за такое дерьмо запросто посадят. Это называется приставать? Или нападать? Вы только представьте беседу в полиции. Господи, что мне им отвечать? Может, поднять руки и во всем сознаться, что бы на меня ни повесили? Или попытать счастья и от всего открещиваться, повторяя: «А что тут такого? Так, дурака валял… Все так делают…» А передо мной будут сидеть с каменными лицами две женщины-полицейские.
— Вы полагаете, что класть руку девушки на ваш эрегированный член, хотя вам было велено прекратить, — это «валять дурака»? — спросят они меня. — Вы полагаете, что хватать девушку за грудь и залезать к ней под юбку — это «валять дурака»?
— Вы так полагаете?
— А если мы сделаем то же самое с вами?
— А если мы станем лапать вас между ног?
— А если мы покажем вам свои трусы, поставим вас на колени, расстегнем ваши штаны и…
Мне еще и подрочить захотелось, об этом я тоже не заботился со среды. А потом еще раз… И вообще, столько всего накопилось!
Мои мысли вернулись к Мэри и Уэнди. Меня тут же обдало холодной водой, и я забыл свою непрошеную полицейскую фантазию. Что же теперь делать? Извиняться? Вроде бы надо, но тогда придется все признать, а мне так хотелось тихо замотать этот вопрос, забыть обо всем. Как же, забудешь тут…
А вдруг они были так пьяны, что ничего не помнят, и тоже сейчас мучаются, а мои действия затерялись среди всеобщего пьяного дебоша и безобразия? Пойдут ли они жаловаться в полицию? Или к Стюарту? Или даже к Питеру? Но что они могут мне сделать? Все происходило в нерабочее время и не на рабочем месте. Какое им дело до того, что я пытался изнасиловать своих коллег?
Возможно, юридические позиции «Мунлайт» небезупречны, но что я могу? Прийти в суд, встать и рассказать, что я терся вставшим членом о Мэрину задницу, пока она пыталась играть в бильярд, однако это не мешает мне нормально выполнять свои обязанности? Как же! Не так давно эти суки приняли закон, запрещающий типам вроде меня появляться рядом со школами. Нет. Когда меня уволят, я просто тихо уйду и буду понимать, что заслужил наказание. Я могу даже сэкономить им силы и вообще не возвращаться на работу. По крайней мере мне не придется встречаться с ними лицом к лицу. Наверное, так поступают трусы, зато я избавлю всех от дальнейших мучений.
Сделай так! Возможно, ты смягчишь этим приговор. А Мэри и Уэнди могут счесть увольнение достаточно суровым наказанием и отпустят меня с миром. Или они даже пожалеют меня и поймут, что приняли обыкновенный пьяный бред слишком близко к сердцу. Но ведь все было куда серьезнее, верно? Я устроил не просто возню, как бы мне ни хотелось себя в этом убедить. Я сгорал от похоти, ничего не соображал и был просто отвратителен.
— Козел, козел, козел! — бормотал я снова и снова.
Почему я так себя повел? Что со мной происходит? Пьянка, вот в чем дело! Пьянка и кокаин. Остальные способны выпить пару кружек, вынюхать дорожку кокаина и спокойно веселиться дальше.
Только не я. О нет! Я? Я? Да я превращаюсь в сущий кошмар! Велеречивый, пьяный, потерявший всякую надежду старый мудак, который сразу пытается затащить в постель кого-нибудь с сиськами, а если таковых не обнаруживается, то достает окружающих своими теориями, почему все вокруг лучшие друзья или, наоборот, страшные козлы.
Я пробрался обратно в гостиную и увидел, что Мэтт с Пэдди опять в нокауте. Мне хотелось разбудить их и спросить, правда ли все было так ужасно, но я слишком стыдился и слишком боялся возможной реакции.
Видите ли, в моей памяти оказались напрочь выкошенными два куска из того вечера. Знаю, есть люди, которые не хотят признавать поступки, совершенные ими накануне в пьяном виде, однако я не таков. Эти огромные лакуны беспокоили меня.
Из «Аббата» мы отправились куда-то еще, в какой-то паб в Сохо, и просидели там около четырех часов, да вот, хоть убейте, я помню оттуда минут пять от силы. Надо напрячься и постараться вспомнить, кто там был. Само собой, Пэдди, Дони Мэтт. Хассим тоже. Толстый. Монти — хотя не знаю, какого черта ему там было нужно. А Уэнди с Мэри? Я изо всех сил пытался представить их сидящими за столиком, или отплясывающими на маленькой сцене, или лупящими меня почем зря своим сумочками. Одно с другим никак не складывалось. Нет, они наверняка сбежали раньше, спасаясь от меня, и винить их не в чем. Я им чертовски благодарен. По крайней мере моему идиотизму был поставлен предел (впрочем, это вообще самое главное).
Потом перед моим внутренним взором начал проясняться чей-то образ. Там была какая-то девушка. Мы долго-долго разговаривали. И что я ей говорил?
Хейзл.
Хейзл?
Я потихоньку вспоминал. Она пошла тогда с нами, так как хотела попрощаться с Доном по-хорошему. Дон был само миролюбие и объяснил, что вышел из себя, очень сожалеет о своих словах и очень ее любит, правда, очень (к тому времени он был сильно на бровях, без кокаина тоже не обошлось), и они обнялись, и несколько раз выпили, и вынюхали по дорожке того и этого… а дальше появился — бочком, бочком — я.
Идиот! Плотина прорвалась, и тот разговор так и хлынул в мое сознание. Я выспрашивал у нее подробности насчет Сьюзи. Немногим ранее, во время небольшой перепалки, имевшей место между Сьюзи и Доном, тот не переставал обвинять девушек в лесбийских наклонностях, и Хейзл с пеной у рта отрицала, что имеет какие бы то ни было спелеологические пристрастия. Мой спецрадар, настроенный на брехню, прямо-таки зашкалил, и я решил в следующий раз изловчиться и все у нее выведать. После семи часов непрекращающихся возлияний я ощутил себя таким прожженным ловкачом, что хоть сейчас в шпионы.
— Так что у вас там было с этой?..
— Ты о чем?
— Ты знаешь, о чем я… О тебе и об этой старой… э… чтоб ей… да Сьюзи!
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
— Слушай, да что тут такого? Со мной можешь поделиться, я никому не расскажу. Ты ее когда-нибудь трахала?
— Нет, никогда.
— А она говорит иначе, — изящно схитрил я.
— Мне все равно, что она говорит. Я не трахала никого из коллег.
— Ну ладно, не трахала, а… Как там у вас это называется? Лизала у нее?
— Послушай, с какой стати вы все завелись? Между мной и Сьюзи ничего больше нет.
— Значит, было? Давай расскажи нам, не будь такой заразой…
— По какому праву ты меня спрашиваешь? Ты ничем не лучше остальных.
— У меня есть кокаин, хочешь?
— Я ничего тебе не скажу.
— А я и не прошу. Просто я решил проявить гостеприимство и предложил тебе кокаина. Не будь таким параноиком.
(Теперь она станет разговорчивей.) Мы заскочили в женский туалет и, когда никто не видел, метнулись к пустой кабинке и заперли за собой дверь. Я встал на колени и протер сиденье туалетной бумагой, чтобы не занюхать вместе с дозой порцию мочи, затем насыпал из своего стремительно убывающего грамма две более или менее аккуратные дорожки. Стоящая за моей спиной Хейзл скатала в трубочку двадцатифунтовую банкноту, опустилась рядом, вынюхала первую дорожку и передала банкноту мне. Я сделал то же самое, а затем легким движением руки заменил ее двадцатку своей десяткой. Ладно, вы ж понимаете: эта фигня стоит денег. Мы подобрали остатки на свои жвачки, подождали, пока освободится путь, и снова встретились в пабе.
