— Пусти меня, сукин сын! Я сказала — выпусти!
Я болтал белый шелк в воде, которая розовела от кровоточащего раненого сердца.
— Паскуда!
Туфель отпрыгнул от красного металлического кресла, на котором я стоял.
— Сгинь с глаз моих, предатель!
Она кричала так, что трейлер дребезжал от ее гортанного вопля, точно консервная банка, и осколки только что разбитого окна, торчавшие в раме, трепетали стеклянными лепестками, осыпаясь наружу.
Я сунул руки в холодную воду, успокаивая ее.
Она снова завизжала, но в этот раз приглушенно, зажатым ртом.
Кровавое пятно порицающе и обвиняюще смотрело на меня.
И шелк расходился волнами, как мутно-белая медуза, колебался волнообразно, точно дыша, замирающими волнами в раковине.
— Не зажимай мне рот! — так же глухо прокричала она сквозь его ладонь. Тяжело и учащенно дыша, как за перегородкой, когда они стонали вместе в своей кровати. Я повернулся.
Побагровевшее лицо уже не было зажато ладонью, ее волосы потемнели от пота и казались сейчас каштановыми, намокшие пряди путались в его курчавой черной бороде. Брови ее забавно подпрыгивали, словно жили самостоятельной жизнью. Она изворачивалась в его объятиях. Заметив, что я обернулся, она сжала кулаки, продолжая извиваться с заметно возросшим усилием. Он смущенно посмотрел на меня: казалось, он держит в руках дикое животное, которое поймал, но не знает, как укротить и что делать дальше.
— Лучше выйди, — предупредил он, но смотрел при этом на нее.
— Я еще не отмыл пятно, — шепотом ответил я.
— Лучше уходи, — повторил он глухим усталым голосом, не выпуская Сару, впиваясь в нее пальцами так, что белела кожа на руках и лице.
Спрыгнув со стула, я забрался под раковину за священным белым сосудом.
— Сейчас все будет в порядке, — сказал я как фокусник, готовый удивить зрителей. Забравшись снова на стул, я осторожно вылил полгаллона магической жидкости в воду. Ее горький запах вселял в душу уверенность. Очиститель воистину святая вода, и я знал — спасение близко.
— Это поможет твоему спасению, — она держала меня за правое запястье. В другой ее руке был большой керамический кувшин, наполненный чистейшей субстанцией, прозрачной, как жидкое стекло. — Забыл, чему тебя учили? Она кивнула утвердительно, я — отрицательно замотал головой в ответ. — Хотя бы этому-то твоя мать должна была научить тебя, — пробрюзжала она, выпустив мою руку и устанавливая кувшин на деревянную полку рядом с большой фарфоровой ванной на ножках в виде громадных львиных лап.
— Простите, мадам, я сожалею, — шепотом отвечал я, ощущая, как слюни вперемешку с соплями текут с подбородка. Я не вытирал их, боясь шелохнуться.
— Уверена, что ты еще больше пожалеешь, Джеремая.
Она склонилась над ванной, и передо мной оказался ее затылок. Волосы ржаного цвета, как у мамы, собраны в тугой пучок. На округлом лице собрались капельки пара, такие же, как на ее серебряном крестике.
— Я очень сожалею и раскаиваюсь, мадам, — я шмыгнул носом, старясь не раскачивать рукой, стоя по струнке. Я выдавливал из себя боль и не позволял слезам струиться из глаз, усиленно моргая.
— Теперь мне ясно, почему она тебя бросила. Сара ничем не лучше — дьявол взывает к вам обоим, — сказала она, обращаясь к встающему из ванны пару, то и дело проверяя бурлящую воду рукой. — Нельзя позволять себе грязных искушений, — говорила она над обжигающим водоворотом.
— Да, мадам.
Я шмыгнул носом, втягивая сопли. Каждый раз, как она поворачивалась, сердце мое сжималось, я узнавал в ней маму, ее черты напоминали о ней, только более грубые и утонувшие в морщинах.
— Надеюсь, ты не испытываешь жалости к себе, — погрозила она пальцем.
Я закрутил головой и снова посмотрел на босые ступни. Я только что прибыл к бабушке с дедушкой, куда всего час назад доставили меня социальные работники. Меня забрали из дома последних моих опекунов — и тут служба соцобеспечения узнала о существовании деда с бабкой. Мне там, на старом месте, понравилось: у опекунов был ручной поросенок, который всегда подбегал, стоило выйти во двор, и тыкался в меня пятачком, хрюкал и просил почесать за ухом. Но мой отец-опекун обнаружил во мне зло: он с воплем требовал, чтобы я надел трусы и вел себя прилично. Я пытался объяснить, что все в порядке, сел к нему на колени, но он оттолкнул меня, да так, что я упал. Я знал, что если он сунет в меня свою штуку, то разрешит мне остаться и не станет выбрасывать на улицу. Я просто пытался с ним поладить. Он стал орать на свою жену, требуя вызвать службу социальной помощи. И вот я стоял в чем мать родила перед родной бабкой, удерживая правую руку от прикосновения к телу и всех возможных злых деяний.
— Это сгорит дотла, Джеремая. — Губы ее, полные, выпуклые, как у мамы, скривились. — Но куда более страшный адский огонь пожрет тебя, если не спасти твою душу сейчас, немедленно.
Я старался держать правую руку подальше, точно протухшую рыбу.
Она скрутила крышку с керамического сосуда. Крепкий запах хлорки заполнил ванную, смешиваясь с паром. Я глубоко вдыхал полной грудью запах лета и бассейна, тепло охватывало меня, распространяясь по всему телу.
— Джеремая!
Я открыл глаза, она оторвала мою левую руку, прикрывавшую пах, и дернула по направлению к ванне.
— Тебя снова надо пороть? Мне позвать его?
Я только моргал, весь дрожа.
— Или ты не чувствуешь, как зло вползает в тебя? Ты не хочешь бороться с ним?
Я отвечал немым взглядом, полным муки и раскаяния.
— Мама. Я хочу маму, — вырвалось из меня словно стон. И слезы хлынули таким потоком, что даже дыхание остановилось. Вздохнув, она вылила содержимое сосуда в ванну и взболтала рукой.
— Она тебя бросила, потому что больше не в силах была с тобой справиться. — Бабушка отерла взмокший лоб. — Если перестанешь творить зло, угождать дьяволу, думаю, она вернется.
— Значит, она заберет меня?
— Да.
— Как в прошлый раз?
— Да.
— Но я же опять натворил плохое.
— Крепись, Джеремая. Надо быть крепким — и зло к тебе не пристанет. Ну, давай, полезай.
— Ванна слишком высокая, не дотянуться.
Она со вздохом подсадила меня. Я отдернул ногу:
— Вода кусается!
— Мне что, деда позвать?
— Хорошо, хорошо! — завизжал я.
— Считаю до трех — и зову.
На счет «два» я уже был в ванной. Слезы хлынули и смешались с кипятком.
— Горячо? Не жарче адского огня. Представляешь, там какие муки. Ну-ка, ставь вторую ногу!
— Очень горячо!
— Ваше преподобие! — позвала она.
У меня началась истерика. Он держала меня в ванной точно котенка, пытающегося выпрыгнуть за борт.
На лестнице послышались шаги. Мы дружно повернули головы к двери.
Он вошел вместе с потоком прохладного воздуха. Я замер, сразу перестав брыкаться. Ничего не сказав, бабушка вышла, закрыв за собой дверь.
Глаза его были такими же чистыми и жгучими, как горячая вода с хлоркой, в которой я стоял.
— Сядь.
Я немедленно погрузился в воду по шею. Он склонился надо мной.
— Руки, — раздался суровый приказ.
Я выставил руки над водой, и он связал их шнурком, висевшим на крючках для полотенец.
— И пусть я услышу еще один звук, Джеремая, тогда ты пожалеешь о дне, в который родился. — Он вышел, оставив дверь приоткрытой.
Подо мной как будто разожгли костер. Но к этому времени я уже ушел от боли. Я снова был с мамой в Лас-Вегасе, мы выиграли кучу денег. Она была так счастлива, все время тискала меня и говорила о том, какие мы хорошие и чистые.
Я запустил руки в жгучую воду и легонько потер кровавое пятно. И, словно чернила ручки-невидимки, оно стало таять на глазах.
— Убью! — рычала мама сквозь его пальцы.
— Сынок, я не смогу так долго ее держать, поэтому тебе лучше уйти.
Я подумал, как здорово было бы, если бы раковина была большой, как бабушкина ванна, чтобы я мог забраться туда целиком — меня бы никто не видел, и я спокойно закончил бы дело.
— Ты слышишь? — воскликнул он.
Я вытащил сорочку, ту самую, белую, с оборками-кружевцами, развернул и выставил напоказ.
— Смотрите, получилось! Все сошло!
Вода стекала с мокрого белья, образуя большую лужу под стулом.
Все стояли и смотрели, как вода капает и брызгает на пол.
Я развернул сорочку перед ними: кровь сошла, но бледное пятно все равно просвечивало на том месте, где пролилась моя кровь.
Мать завопила вновь, пиная Джексона босыми пятками и вырываясь на свободу.
Я стоял, застыв, выставив перед собой трусы и сорочку, словно старая леди — свое вязание на спицах, пока она рвалась ко мне, как собака с цепи.
— Ты всегда норовил прибрать к рукам мои вещи! — вопила она, и, умудрившись схватить настольную лампу, швырнула в меня.
