Но не в этом ли судьба моя?
Не для того ли рождён я, чтобы остановить действие разрушающего этого механизма, пусть даже и ценой жизни своей?
Как?
Я стану частью его…
Да, да!
Исчезнет заяц — появится зайчатина. Исчезнет зайчатина — появится жаркое. Исчезнет жаркое — и внутри этих двуногих чудовищ воскресшая сущность моя подавит природную их агрессию и нравственный закон, что внутри меня, будет и внутри охотников.
И станут они существами моральными.
И слёзы стекут по щекам их.
И откроется им истина.
И станут взоры их светлыми и чистыми.
Да, только став частью машины разрушения, только подпитав её кровью своей и соединившись с ней плотью своей — можно изменить сущность её, остановив гибельное её движение.
Пора…
Начинается вторая неделя.
Эх, и удивится же кто-то из этих болванов, увидев морду мою, вылезшую из кустов прямо на метке прицела!
День был дождливый. Сырой и серый.
Тучи с самого утра всё росли и росли, толстели, надувались тяжёлой дождевою влагой. Их обвислые, бесформенные брюха всё больше чернели, словно от болезни какой. И, казалось, ещё немного — и настоль потяжелеют тучи, что тёмной массой своей прижмутся к земле и поползут водяными монстрами, обдирая бока свои о столбы, ограды, фонари, деревья.
К полудню и вовсе стало темно и тоскливо. Словно полночь вне времени наступила. И до ночи не хотела уже уходить.
Антон Максимыч болел. Поздней весной, на исходе холодного мая, успел он в который уже раз промочить ноги — и старая знакомая, ангина, вновь заявилась к нему (ночью пришла, любит она по ночам приходить), показала ему вспухший, белый свой язык, заявив хвастливо:
«А тебе я и покрасивше сделаю!»
И слово своё сдержала.
Утром горло стало багровым и болело так, словно содрали с него всю тонкую, слизистую плёнку. А язык…
Ну, красивше — не красивше, а и впрямь стал он белый и толстый.
С утра сходив в районную больницу и оформив бюллетень, решил Антон Максимыч болеть тихо и образцово.
Прополоскал горло раствором марганцовки (после этой процедуры раковина в ванной приобрела светло-розовый оттенок). Укутал шею старым шарфом.
И сел смотреть телевизор.
Но с самого утра, как назло, передавали какие-то бесконечные, ужасно занудные репортажи об официальном визите очень важного зарубежного гостя. Гость этот вроде обещал похлопотать о предоставлении России не то очередного кредита, не то отсрочки по старым долгам, и журналисты старались так, будто рассчитывали, что и им чего с этого дела обломится.
Посмотрев протокольную эту чушь часа два, Антон Максимыч ругнулся привычно («Развалили, гады, страну, а теперь с кошёлкой по миру ходим!») и присел к окну.
Минут пять смотрел он на тёмно-серое небо и тоска одолевала его всё больше и больше.
Наконец, махнув рукой, подошёл он к холодильнику и достал оттуда початую бутылку «Столичной».
Поставив её на стол, он добросовестно выждал полчаса (пока водка нагреется), ибо даже в тоске своей нарушать больничный режим и употреблять холодные напитки он был не намерен.
Потом одел свитер и тренировочные штаны, решительно взял бутылку за горлышко и вышел из квартиры.
Поднявшись на этаж вверх, подошёл он к двери, оббитой коричневым дерматином, с неровными разноцветными заплатами, наклеенными по разным углам, и решительно в дверь эту постучал.
Звонок у соседа не работал, потому приходилась всем гостям его приходилось стучать кулаком по двери, но слой ваты, щедро набитой под дерматин, глушил звук ударов, оттого открывал сосед на сразу, а стук на пятый, а то и шестой-седьмой.
Вот и на этот раз пришлось Антону Максимычу изрядно отбить кулак, прежде чем сосед услышал его стук.
Дверь он открыл широко и беззаботно.
Словно заранее был уверен, что в гости к нему может придти только хороший, ну в крайнем случае — очень хороший человек.
— О! Сосед пожаловал! Заходи, Антон Максимыч!
— Здорово, Фёдор, — ответил Антон Максимыч, заходя в квартиру. — Не боишься открывать-то так?
— А чего боятся? — простодушно ответил Фёдор. — Чего у меня брать-то? Телевизор вон — картинка мельтешит. Одежду я уж давно не покупаю. Холодильник — «ЗиЛ» ещё, лет уж пятнадцать ему. Чего брать? Крупу с подоконника? Это богатые пускай боятся, а мне чего… Да ты хрипишь вроде, а?
— Прихватило, — махнул рукой Антон Максимыч.
Другой же рукой прижимал он всё это время к груди заветную бутылку.
— Один ты? — спросил он Фёдора осторожно.
— Не, с дитём сижу, — ответил Фёдор. — Ты ж знаешь, он у нас в ясли не ходит. Это… синдром у него… А, забыл, блин! Названий напридумывают — хрен запомнишь. Жена на работе, вечером в аптеку побежит… А я вот сижу…
— Ты чего, так и не устроился? — спросил Антон Максимыч, проходя на кухню.
— А где устроишься? — ответил Фёдор. — Ну так, разгружаю иногда… Вон, у нас тут склад рядом оптовый… Да тоже, козлы эти, из охраны, гоняют… Ну, в магазине иногда… Жена вот зарабатывает, живём пока… А ты чего спросил то? Принёс, что ль, чего?
— Нюх прямо у тебя, — сказал Антон Максимыч и поставил нагретую уже бутылку на стол. — Не веришь — с девятого мая храню. Две недели уже. Ты извини, я тут погрел её… Горло ж у меня…
— Две недели? — искренне удивился Фёдор. — Ну, воля у тебя…
По коридору, подволакивая ноги, прошлёпал малыш.
Пальцы обеих рук он держал во рту, глазёнки его недвижно смотрели в одну точку. Шёл неровно, постоянно оступался и даже покачивался.
В том месте, где коридор поворачивал к кухне, он остановился и замер недвижно.
— Нефёд, — позвал Фёдор.
Малыш стоял не шелохнувшись. Взгляд его, всё такой же стеклянный и недвижный, нисколько не изменился. Он словно и не слышал голос отца.
С края его рта на ворот рубашонки в грязно-бурых пятнах стекла прозрачная, липкая слюна.
— Вот так и ходит весь день, — пояснил Фёдор (словно бы Антон Максимыч видел сына его в первый раз). — Или встанет — и стоит чуть не час. И хоть что делай… Хоть перед носом щёлкай, хоть чего. Глаз да глаз за ним… Ничего сам не может. А ведь три года уже.
Антон Максимыч вздохнул сочувственно и достал из хорошо знакомого ему шкафчика два стеклянных стакана.
— Да я не надолго… Хлопнем да я пойду… Лечишь его чем?
— А чего? Ты и не мешаешь вовсе, — добродушно отозвался Фёдор. — Лечим… То говорят — йод нужен, то витамины какие. Глицин вон ему купили, несколько упаковок. А там — пятьдесят таблеток в каждой. Шутка ли? Пацану столько давать. Во я и…
В кухню, словно учуяв застолье, с распушённым хвостом влетел бело-рыжий котёнок.
— Тимоха это, — пояснил Фёдор. — Тоже вот… лечит. Нефёд с ним одним и играет. За хвост схватит и давай таскать. Тот когтями в ковёр, да шипеть! Прям самому смотреть умора! Э, только у меня с закусью… Каша там на плите…
— Давно институт то накрыли? — спросил Антон Максимыч, накладывая остывшую и загустевшую уже кашу в две глубоких тарелки.
— Месяца два уже… Присаживайся, Антон Максимыч. Табуретку вон возьми.
Чокнувшись, выпили.
После водки каша казалась уже хоть и холодной, но вовсе уже не такой противной.
— А я вот, — заглатывая очередной комок, сказал Фёдор, — химию эту коту даю… Чего пацана то травить? Все мозги ему химией этой забили уже…
— Этому что ли? — спросил Антон Максимыч, пальцем показывая на Тимоху. — Рыжему этому? Витамины, что ли?
— Всё даю, понемногу, — ответил Фёдор. — И глицин тоже… Слушай, а может кот с него поумнеть? А? Этот… мозг развиться?
— Да ну! — ответил Антон Максимыч. — В жизнь не поверю!
— А ты смотри, — не сдавался Фёдор, — глаза у него какие умные. Эй, Тимоха, иди ка сюда!
Голодный Тимоха подскочил к Фёдору, забрался ему на коленки и мордочкой провёл по колючему фёдорову подбородку.
— Ну, вишь? Всё понимает!
— Жрать он хочет, — сказал Антон Иванович. — Какой там ум! Ты так и черепаху какую умной объявишь, если она за тобой ползать будет… Ну, чё? Ещё разок?
— Давай, — согласился Фёдор.
И, подцепив кончиком пальца комок каши, поднёс ко рту котёнка.
Тимоха сглотнул его жадно и быстро, тщательно облизав потом и палец.
— А жрёт то как! — восхитился Фёдор. — Ну прямо ничего не оставляет! А? Скажи ведь?
И выпил.
— Это не ум, — вновь не согласился Антон Максимыч, хотя голос его звучал не так уж уверенно, как прежде. — Ты чего думаешь? Таблетками накормил, так и из кота человека сделать можно?
— Рыжие — все умные, — заявил Фёдор. — Вот возьмём, к примеру…
— Ты мне про него не говори! — стукнул кулаком по столу Антон Максимыч. — Нашёл тоже, про кого рассказывать… Ты в прошлый раз про него говорил — тебе мужики у подъезда чуть рожу не набили.
