Ознакомительная версия.
– Возьми, дочечка, недорого отдам.
Наши люди вообще, если хотите знать, лучшие.
Легко быть добрым, когда не дует и не каплет за шиворот.
А вот попробуйте на морозе, со смешной пенсией, до которой еще дожить…
Попробуйте улыбнуться смиренной улыбкой, обнажающей беззубые десна.
Попробуйте полюбить все, что вы видите, – перекупщиков, ядреных теток в пуховиках, полуосвещенный переход и стекленеющие лужи, в которых отражаются вечерние огни
Если из всего предложенного выбрать самое ценное?
Допустим, из всего осеннего великолепия унести проносящийся вдоль шоссе пролесок с растущими вкривь и вкось соснами, распятый под каблуком кленовый лист, отчетливый запах дымка, реки.
Если через ваш город течет река, вам повезло. У реки есть свой почерк, аромат, силуэт. Силуэт вырезанной из рельефа плавно содрогающейся женственной массы, спо…
собной обрушиться в виде туманов, наводнений, паводков.
У реки есть стиль. Город, расположенный по обеим сторонам ее, склонен к внезапной меланхолии и столь же внезапному веселью.
Иногда этот город строг. Равнодушие нависающих над рекой жилых массивов и вдруг – совершенно обворожительная картинка – белые катера, обшарпанные потемневшие лодки и вырастающие прямо из склона луковки куполов, точно грибы с позолоченными шляпками.
А еще – плывущий над рябью звон, подробный, неспешный, умиротворяющий.
Если бы меня спросили о том, что такое счастье, я бы ответила, – август, – с его жаркими днями и прохладой ночей, с розовеющей полосой рассвета и внезапным дыханием сентября. Только что все было вечным, – и вдруг стало временным и хрупким.
Осознанность, – вот что определяет эти дни. Их торопливый бег, – вместе с секундной стрелкой что-то неумолимо подгоняет в спину, нашептывает, напевает ту самую мелодию, которую, – помните? – вы напевали весной. Ожидание воплотилось, все сбылось, – вот она, эта тяжкая восхитительная ноша, этот драгоценный груз, – он плещется, подбрасывает, замирает, – та самая мелодия звучит уже вдалеке, проплывает над головой, истаивает, дробится. Не забыть бы. Помнить себя счастливой.
Провожаю взглядом уходящий август. Он еще здесь, со мной, вокруг, во всем. Сжимаю в ладони горсть камней. Этот – белый, с полоской – тебе, – а этот – серый, гладкий, – мне.
***
В августе провидение подсовывает совсем уж трагикомический вариант, напоминая тем самым о том, что так называемое чудо уместно тогда и только тогда, когда получатель в силах переварить и усвоить его.
Урок оказывается смешным, луна – кособокой, страсть – нелепой. Тишина оказывается уместней многих слов, старые друзья – гораздо лучше новых. Коварная тенденция множится, воспроизводит самое себя в унылом трагифарсе, почти водевиле.
***
Ритм сальсы сворачивается, уступая место напряженной близости аргентинского танго, – когда томная нежность хищника обезглавливает ослепленную жертву, – уже с откушенной головой, но по-прежнему, питающая себя сладкой иллюзией, жертва делает мелкие неуверенные шажки. Хищник почти удовлетворен. Пожалуй, он настроен почти благостно. Жертва исполняет для него персональный танец страсти. Страсть не предполагает наличия головы, – только окрашенное багряным птичье сердечко, – расшитое шелковыми нитями, – скомканное, смешное, с торчащими спицами и ржавеющей иглой.
.Главный приз вы уже получили, – буквально только что, – получили и по старой привычке опустили голову, уверенные в том, что лучшее – всегда завтра, потом, когда-нибудь, непременно. Или вчера, все уже было, прошло, осталось вдалеке. А лучшее – оно уже сейчас, происходит, пока вы мечетесь, находите причины для страдания, уныния, бесплодного самоанализ. Лучшее – всегда сегодня, здесь и сейчас, в котором немного от вчера и немного от завтра.
Ах, если бы ухватить это блаженное сегодня, задержаться в нем, поселиться с той же уверенностью, с которой обставляются новые дома и квартиры, – с абсолютной убежденностью, что это – навсегда
А потом, знаешь ли, в такие дни, как сегодня, – без случайного ветерка, не жаркие и не холодные, с едва проступающими солнечными лучами, насыщенные предосенним затишьем, ленивой раскованностью движений, – дни, переходящие в тихие вечера, – тихие, округло-певучие, – такие провожаешь взглядом, полным умиротворения, неги и сожаления одновременно…
В такие дни и вечера хочется остановиться, остановить все и всех, застыть, вслушиваясь в шорох, говор, смех, едва слышный звон, – то вдалеке, то совсем близко. Моментом истины становится каждый миг, – например, такой, как этот, с раскинувшимся вдоль реки жемчужным городом, утопающим в разнообразных оттенках серого, с многоярусным древесным нисхождением, дорожками, тропинками, ступеньками, сбегающими вниз, к катерам, трамваям и старым улицам
Длить и длить это тихое исступление, это влажное колдовство начала сентября, – помешивая кофейную гущу, вглядываться в струящееся вдоль кромки асфальта время.
В такие дни все наполняется смыслом, особым значением, – смешные глиняные фигурки, разноцветные шелковые шарфы, беспечные люди, сидящие напротив.
Поневоле становишься свидетелем и соглядатаем, главным героем и второстепенным, участником массовки в увлекательнейшем спектакле.
Он длится, пока еще длится, – вопреки или благодаря, – вызывая немое восхищение и мягкую печаль, которая тут как тут, рядом, – притаилась за фонарем, прошмыгнула тенью, сморила усталостью, блаженной, впрочем, оттуда, родом из детских снов
Киев – это вам не Одесса. У нас нет Ланжерона, Дерибасовской и бельевых веревок, соединяющих балконы противоположных домов.
Зато в нашем дворе одуряюще пахнет сиренью, жасмином, а в окно упираются ветви цветущего каштана и соперничающего с ним клена, листья которого пока еще юны и влажны, и на солнце отсвечивают изумрудной слезой.
Киевский двор после летнего дождика пробуждается медленно, томно потягивает свой утренний кофе, любуется росой, птичьей братией, сосредоточенно копошащейся в асфальтовых разломах, наполненных темной дождевой водой, пухом облетающих одуванчиков и мелким подножным кормом.
В киевском дворе облетают тополя и одуванчики, а еще – обитает собачка Моня, кургузое, нелепое существо, похоже, совсем не подверженное возрастным изменениям, а возможно, даже бессмертное.
Бессмертная потрепанная Моня (он или она) носится как угорелая, а потом, вывалив лиловый язык, укоризненно поглядывает на прохожих из-под тяжелых век, – я-то здесь живу, с меня лето начинается, мною же и заканчивается, а вы, – кто вы такие и куда идете?
Идут в основном девушки в легких платьях, – именно той самой «летящей походкой», стремительной, подчеркивающей все, что нужно подчеркнуть, чтобы бредущие с холодными пивными бутылками окончательно не уснули по пути, ведущему из ближайшего гастронома, – по узкой тропинке, над которой волшебная ива плывет, точно юная дева с распущенными волосами, тоскующая по прошедшей – уже! – весне, буквально только что, сию минуту.
Не уснули, не застыли, сморенные жаром и влагой, которую отдает земля, выдыхая, волнуясь, пьянея, выпуская нежную младенческую поросль, – из всех своих пор, впадин и отверстий, раскрытых, распахнутых навстречу бесстыдному ветерку, разгоняющему ночную усталость, утреннюю истому и рыхлое, ленивое тепло киевского двора.
На фоне экстравертного одессита киевлянин сильно проигрывает. Хотя выигрывает на фоне москвича.
Возьмем, например, метро.
В московском метро молчат. Совсем не так как в киевском (в Одессе, кажется, метро нет, поэтому не с чем сравнивать).
Трамваи не в счет.
Трамваи – это вообще отдельная категория.
За поездку в трамвае можно многое отдать.
Люди, которые волею судеб оказались втиснутыми в один трамвай, становятся или врагами, или почти родственниками.
Одна тетенька, довольно пожилая, доверилась мне уже на второй остановке. На пятой я знала о ней практически все. На седьмой меня оштрафовали. Фальшивые дяденьки с фальшивыми удостоверениями.
Я, человек, рожденный в добротные советские времена, на удостоверения с печатями реагирую очень живо. В силу благоприобретенной близорукости я не особо вдаюсь в детали, но сам факт наличия удостоверения производит на меня неизгладимое впечатление.
Ознакомительная версия.
