— Ты чего придуряешься, Пименов? Витюля, привези хавки, Христом-Богом тебя молю, у нас дистрофия начинается… — Александра Ивановна. С вами говорит Виктор Степанович Черномырдин. Ваш блок избран в Государственную Думу. Ферштейн, курва?! Ферштейн, курва?! Ферштейн, курва?! Расчет окончен.
Степанова положила трубку и медленно налила себе водки в граненый стакан.
Мигом пролетела перед нею вся ее жизнь. Но помнила она ее очень слабо. То ли она убила кого-то, то ли резали на доске печенку. Зимой Витька привез на зону килограмм семечек. А что еще? Сосны. Рукавицы зеленые и серые. Казанцеву открыли почти одновременно со Степановой по амнистии, а Тюрина с Еблонской, не сговариваясь, нагло бежали с двух разных зон (они вообще все делали нагло). Вот примерно так они все и встретились…
А тут и выборы подоспели.
Стоит ли говорить, что после звонка Черномырдина все они завязали со своим преступным прошлым?! Конечно стоит! Надо ценить и любить правду жизни. Черномырдин потом часто говорил им: «Чувствую — трудно вам. Но — помогу». И — помогал. А хули, ёбте?! Да отлично все!
Перво-наперво справил всем по юбке — зеленой, вся в складках. Не хрена таскаться в Думу в портках, правильно. Потом больше они не просыпались по утрам, отчаянно дрожа в вонючем тряпье, потому что он самолично и регулярно подсыпал им в суп в думском буфете антиалкогольное снадобье. Скушав по ложке этого супа, «Пьющие женщины России» начинали жутко давиться и со страшными криками «Бе! Бу-э-э-э! Бя-а-а!» выбегали из столовой, провожаемые изумленными взглядами членов других фракций — блевать в белоснежные толчки. В довершении этого всем сделали перманент, вернули родительские права и насыпали по пятилитровой банке гречки. Семьи восстановились. Неумело ковыляя в лакированных туфлях по ковровым дорожкам, «Пьющие женщины России» разглядывали в киосках только свежую прессу и сувениры, и когда какая-либо из них в курилке подходила к Гайдару и, утирая чернильными пальцами нос, просила «дай дернуть», он дружески укорял ее: — Ну-у, Александра Иванна, что это с вами! Мы же, матушка, с вами серьезные люди! Поднимите юбку. Вот так. Что у вас на внутренней-то стороне бедра? А? Правильно! Пластырь «Никотинелл»! Ай забыла?
— Заработалась, Тимур Гайдарыч!
— Ну хуй с тобой, хуй с тобой…
И уже вослед слышала она его голос: — Эй! Выше голову, Лександра! Жизнь продолжается!
Все сутулое, костлявое и красноглазое навеки покинуло их, они шли вперед, нажимали кнопки, спали в теплых креслах президиума и восстанавливали здоровье. Иногда на Арбате они натыкались на двух девок, которые внимательно обследовали урны у грузинского дома «Мзиури». «Нам грузинцы часто помогают, — говорила меньшая из них, с полосатым от грязи, раскрасневшимся веселым лицом. — Я как скажу, что у меня ноги поездом перееханные, они — кто лаваша, кто — хачапури, только спросит — мол, чистая? а нет — так гондон напялит…», и каждый раз что-то знакомое чудилось Степановой в ее интонациях, в серой шапке, сползшей на глаза, в манере чесаться и вытирать сопли. Она внимательно следила, чтобы девочки были хорошо застегнуты и тепло укутаны, чтобы снег не набивался в их рваные воротники и в сапоги со сломанными молниями; она хорошенечко угощала их, набивая им рот то селедкой и луком, то хлебом, и девочки шли дальше, покачиваясь на ходу от ветра и других неизвестных причин.
дек. 95На склоне лет многое стирается из памяти. Что же было, о чем я сейчас хочу написать. Что же это было. Что же. Как что?!
Конечно, охота. И когда в 1945 году встал вопрос «кем быть?» — сомнений не было. Я выбрал Меховой институт. Учил нас тогда профессор мясных и меховых наук Влас Гаврилович Конюшнас. Влас Гаврилович был одним из последних могикан-евреев в Дмитровском районе. Натаска легавых, нагонка гончих, насадка Садко,[14] уловки Ловких,[15] — мало, что он их блестяще знал, — он обладал незаурядным педагогическим талантом, хотя меры его воздействия на провинившихся бывали зачастую очень «доходчивыми» и «разнообразными». Запрокинутый оклад, оттоптанный на лету заяц или съеденный черный гриф стоили «доходчивого» объяснения, а то и просто лыжей по спине, а то вообще веслом по яйцам, то кастетом по морде, то прутом по башке, то дубинкой по почкам. Зато сколько охотничьих секретов открыл он нам, сколько запомнилось сказанных к месту и не к месту фольклорных выражений, прибауток, пословиц, поговорок! Куда там Флегону и другим недотыкомкам.
Вот хотя бы ОДНО:
Не чужды мне земные страсти —
Охотовед устроен так,
И для меня вершина счастья —
Стрелять и… дрочить в кулак.
Счастливые пять лет так и пролетели между учебой и охотой: все выходные, и зачастую с прогулами, бабами и спиртом — в Чериковском лесхозе, с последующими драками и объяснениями с деканом А. Шерстяным, с угрозами снять со стипендии, ни разу не осуществленными по причине страха меня. У меня уже тогда был громкий голос, окаменелая от пота и копоти гимнастерка, пойманная на спиннинг, патроны, большая высокая шапка, распухшее от комаров, мошки, драк и водки лицо и сильные руки.
По окончании практики сделал для себя два вывода: во-первых, закончу институт не раньше, чем через десять лет, только если не повезут в «столыпинском» тюремном вагоне и, во-вторых, надо лечиться. А то идешь, бывало, по дельте Аму-Дарьи в ондатровый промхоз, а навстречу тебе движется мясистая козлятина на задних ногах, используя рога в качестве балансира. Неужто архар? А вот и нет. Это сотрудник ЦНИЛ «Главохоты» Петр Борисович. Было и обратное: идешь на волчью охоту — то по чернотропу с подвывкой, то по белой тропе с флагами, видишь: будто бы лиса стоит раскоряченная — голова в землю, жопа выше крыши. Подкрадешься, замотаешь ее флагами, а она как всадит тебе две здоровых отвертки под самые ребра — только сидишь и удивляешься: что такое? Размотаешь ее — а это восточно-африканский орикс в угрожающей позе.
Так я пришел в лабораторию наркологии и гельминтологии АН СССР, руководимую великим ученым, академиком К. Опытным. Тематика моей диссертации имела лесной и дикий характер. Удалось выяснить роль паразитов в гибели белоголовых сипов и белогорячечных хрипов.
— Молодец, паразит! — страшно больно хлопнул меня по плечу К. Опытный после защиты.
Я стал замечать, как постепенно менялось мое отношение к жизни и охоте. Желанны стали лишь тяга, Кнайшель, Конюшнас и жена. Утятницей она никогда не была, но ох как сажала селезня от пары в качестве подсадной, с августа таскаясь по болоту, по лесу, по вальдшнепам, по бекасам. Была она и большой гусятницей.
Так что только изредка, когда усталой жене надо дать отдых, шуршу теперь палой листвой, хожу по костям, мну в руках мох и тушки: все стало просто, быстро и никаких эмоций.
И вот подошла старость. Ультрафиолетовый возраст, как говорил К. Опытный, имея в виду, наверное, цвет своего лица. На тяге мне все труднее — подводит память. Не помню, зачем сюда пришел. За спиной рюкзак и более 80 печатных работ, будоражащих душу.
На охоте бываю редко, все больше закупаю струю кабарги и медвежью желчь в пресно-сухом виде, только в соответствии с лицензиями на отстрел. А с легавой дошел до того, что езжу на ней по лугу и комментирую ее действия.
Вот и судите, чем была и стала охота в моей жизни. И что со мной могло бы стать без изумительных грачей весом 500 г, без песен синиц и весенней капели, без 4 защитившихся аспирантов и помпового оружия; без кукши, трехпалого дятла, чирка-трескунка, лутка, тулеса и дубровника. Страшно подумать, кем бы я стал. Страшно и ненужно. Думать вообще страшно и ненужно. Тем более, что почти нечем: мозги проспиртованы. Может быть, у меня осталось немного мозгов в пороховницах, но об этом судить уже не мне, а нашим детям, внукам и другим поколениям. Нам вянуть, а им гореть синим огнем.
по странам востока
(заметки, репортажи, откровения)
— Почему долго жила я? Так почему.
Понятно. Выгонишь в стаю овец —
они все улю-лю, выдут пахари и
не пропустят меня, выдут пекари, токари —
и всем есть дело до меня.
Ты не гляди, что я такая. Бывает хуже.
Лучше не бывает. В селе нашем
много жарких кустов, а главное,
никогда не задумываюсь я, что мне
скажет муж. У колодца встречусь
с трактористом, а домой несу воду
на коромысле, а солнце светит мне в
морщину, и капает вода.
Дж. Нагоева, 123 года, с. Бахталы
— Я никому не могу отказать, — признается она. Всегда — на одном дыхании. Веселая, в пестрой косыночке, бегает по цеху, дает норму. — Трудно, конечно, было, — признается она. — Но мне интересен человек. — Извини, — завиток торчит из-под простого платья, — иногда так закружишься, что забываешь надеть трусы. Но это окупится сторицей…
