— Ага, вижу, понимаю! — кричал Благодатский и носился по лужайке, топча цветы и распугивая бабочек: замечал вдруг одну — без органа. Ловил её, сдергивал с себя штаны и трусы: доставал большой, моментально налившийся кровью и поднявшийся член: держал бабочку за крылья и пронзал её: начинала тихо взмахивать крыльями и дергаться: словно лежащая под, стонущая и раскачивающая бедрами девка. Быстро кончал: тугая, под напором, будто пена из огнетушителя — вырывалась сперма и заливала примятые и поломанные цветы. Бабочка же — легко соскальзывала с опускавшегося члена, вспархивала: сквозь узкую длинную щель в ее теле видно было светло-голубое небо. Находила цветок с целым стеблем: садилась на него: несколько раз взмахивала крыльями, складывала их и замирала. Кончался сон и начинался — следующий.
— Ты куда тогда подевался? — спрашивал следующим днем при встрече у Неумержицкого. — Я тебя искал ночевать ехать, облазил все и нигде не нашел…
— Еще бы ты меня нашел… — мрачно усмехался в ответ. — Ко мне там пацаны какие-то подошли, сказали типа — знают тебя и нас с тобой вместе видели. Хотели с тобой бухнуть, а позвали — меня. Ну я и пошел…
— И как?
— Как, как… Денег я почти не потратил, но нажрался за какой-то час — просто пиздец! Ни хуя не помню, так только — отрывки: как бухали с группой той немецкой, как я с ихней вокалисткой валялся на каком-то диване и водку пил…
— Бля, так она же — толстая, страшная и на доярку похожая! — орал Благодатский.
— Ну и хуй? Мне к тому времени уже было совершенно насрать — на доярку, на комбайнершу или еще там на кого… Я ей чуть на платье не наблевал, до того мне хуево было.
— А ночевал-то ты где?
— У твоего друга, Джейкобом зовут… Такой, чмурноватый и пьет до хуя. Мы с ним попиздились под утро из-за какой-то ерунды.
— Бред, — заключал Благодатский. — Не знаю никакого Джейкоба! — всплывал в памяти пацан из ночи, проведенной на кладбище — с Эльзой. — Других-то как звали?
— Не помню, ни хуя почти не помню, говорю же. Ничего пацаны, нормальные. При встрече — вряд ли узнаю…
— Все с вами ясно, господарь Неумержицкий! Что ж, вы должны уже знать: со мной жить не очень спокойно и безопасно, зато — удивительно интересно!.. Все время вокруг меня всяческая хуета происходит, даже когда — не принимаю непосредственного участия…
— Да уж. Это, наверное — вмешиваются высшие силы, — язвил Неумержицкий. — Ты только в следующий раз поближе ко мне держись, чтобы если мне вздумает какой твой приятель пиздюлей навалять — мог бы соучаствовать…
— Конечно, вдвоем-то мы с ним тебя так отмудохаем — мало не покажется! — смеялся.
— Пошел на хуй, — в ответ цедил сквозь зубы Неумержицкий.
Тем же вечером — отправлялся в гости к той, что так внезапно позвала. Прежде, чем идти — решал: «Тут дело такое: осторожность нужна и порядок, а то — чего-нибудь не так скажешь или сделаешь — и все насмарку. От этой девки ждать можно всего, чего угодно, возьмет — да и пошлет меня опять подальше. Думать надо башкой, а — не яйцами: поэтому пойду перед выходом: подрочу».
Открывал шкаф, брал рулон туалетной бумаги: отрывал кусок, складывал его и убирал в задний карман джинсов. Шел в туалет, запирался там — в кабинке. Слышал, как в соседней кто-то натужно старался, чувствовал сильный запах испражнений: замечал в унитазной дыре — не смытое, забросанное грязными полуразмокшими комками бумаги. Смывал, но понимал, что запах не исчез: старался не обращать на это внимания. Расстегивал молнию джинсов, приспускал трусы и зацеплял их резинкой — понизу: доставал из-за них член. Маленький, сморщенный, долго не хотел он подняться под усердными движениями руки Благодатского, но в конце концов — подчинялся. Благодатский закрывал глаза и представлял себе ту, и то — что уже делал и еще сможет сделать с ней. Вспоминал долгие ночи, которыми он терзал ее большое тело и не желал отпускать его ни на минуту: даже засыпая — накрепко прижимался к нему: приникая к спине и обнимая — за шею и живот. Вспоминал, как извивалась и кричала она под и над ним, как запускала пальцы в его волосы и крепко сжимала их. Как никогда не умела и не стремилась кончить: утверждала, что ровное долгое удовольствие нравится больше оргазменных взрывов. Не понимал подобного, не знал — каковы причины, и всегда радовался — когда удавалось добиться от нее этого: с восторгом наблюдал ее судорожно искривленное лицо, покрывающееся мелкими морщинами и моментально остывавший пот — в минуты расслаблений. Почти не ощущал уже запаха испражнений, только — представляемый, страшно тревожащий запах близкого и одновременно — далекого совокупления. Скорым временем кончал в не полностью омытую унитазной водой дыру, открывал глаза и видел в глубине — мутно-белое на коричневом. Доставал из заднего кармана — туалетную бумагу и протирал ею постепенно обвисавший член. Возвращался в комнату, собирался и выходил на улицу.
Ноябрьский вечер оказывался уже удивительно темным и пустым: в одиночестве доходил Благодатский до проулка возле заборной стройки в компании редких, кативших своими путями автомобилей и неподвижных фонарей, светивших неярким желтым светом на асфальты и засыпанную листьями грязную жухлую траву. Проходил под навесом, отмечал про себя — прогресс возведения высоких бетонных опор будущей надземной линии метрополитена. Привычно останавливался возле взорванного дома, смотрел в его черные окна: замечал сваленные грудой перед ним — ржавые батареи. Думал: «Наверное, готовятся к сносу — раз уж батареи со стен посрывали… Правильно, хули — не век же ему стоять пустым и под зеленой сеткой!»
Когда добирался до её квартиры — звонил звонком и проходил на приглашение в квартиру. Высокая, одетая по-домашнему — в одну старую мужскую рубашку, здоровалась и сообщала шепотом:
— Извини, все дома — не могу тебя пригласить… Пойдем, погуляем?
— Конечно, — соглашался Благодатский и понимал: не ожидал подобного. — У меня еще — пара часов до того, как общага закроется.
— Тогда подожди меня, я сейчас — быстро! — исчезала в комнате и закрывала за собою дверь. Слышал из-за нее — приглушенные голоса, видел выходившую из кухни — лохматую рыже-серую кошку: с горящими глазами неверной походкой приближалась к Благодатскому: принималась тереться о его тонконосые ботинки и сильно мяукать.
«Блядь, хули они — не кормят ее, что ли?» — не понимал и пытался погладить. От этого — шумела еще громче.
Когда выходила из комнаты — одетая в черное, причесанная и подкрашенная, — брала кошку на руки, гладила и запускала в комнату.
— Чего это с ней? Голодная? — спрашивал.
— Да нет, какая голодная… Течка у нее, кота требует: вот и орет, как резанная, — затягивалась кожаным плащом, надевала перчатки. Открывала дверь и выпускала вперед себя Благодатского: выходили в темноту ноябрьского вечера, близившегося к ночи.
Брались за руки и шли — не выбирая маршрута. Бродили многими разбросанными вокруг маленькими дворами, чавкали осенней грязью и наступали на отраженное в лужах черное небо. Благодатский рассказывал про — разбивание окна, странно и непонятно произошедшее; про Евочку, которую увидела и хорошо рассмотрела в течение сцены, имевшей место по окончании готик-парти; про свои творческие измышления и несвершения. Она же — рассказывала про своих новых приятелей-готов, про их группу и взаимоотношения; про двух соседок — маленькую хорошенькую и толстую мерзкую. По ходу прогулки — чувствовал вдруг переполненность мочевого пузыря, сообщал:
— Подожди меня минутку: отойду…
— Хорошо, — кивала и закуривала.
Благодатский шел за ближайший дом, оглядывался по сторонам. Не видел никого, расстегивал молнию джинсов: доставал член и мочился на топорщившуюся редкими клоками жухлой травы глинистую землю: тихо взблёскивали, переливаясь в скупом свете далеких фонарей бледно-желтые капли, задержавшиеся на подсохшей растительности. Поднимал голову, оборачивался и видел среди черных скелетов высившихся рядом деревьев — Останкинскую башню, обыкновенно подсвеченную и четко выделенную из темного — невидимыми крупными прожекторами. Возвращался, спрашивал:
— Как ты думаешь: башня Останкинская ведь высокая, а вот если — упадет, то сможет до твоего дома достать, сможет?
— В смысле? — не понимала. — Что значит — достать?
— Значит — дотянуться, ну, шпилем хотя бы…
— Нет, ты чего, глупый! — смеялась. — Она просто кажется такой большой, а по правде — далеко отсюда: ни за что не дотянется.
— Хорошо, — радовался Благодатский. — Хорошо, что не дотянется!
— Это почему — хорошо?
— Так… — непонятно улыбался и отмалчивался.
Через некоторое время — говорила:
— Мне отчего-то — холодно… Пойдем к дому: постоим там, в подъезде, и ты — пойдешь, ладно?..
