Совершив выбор — ставил лампу на землю, делал совсем тихим огонь и брался за лопату. Сначала очерчивал ею необходимый для раскопок периметр, вспоминал, что — хоронят ногами на восток, а головою — на запад. Исходя из этого, принимался за работу: рыл.
Вскоре делалось жарко: скидывал тогда куртку и оставался в свитере. Легкая поначалу задача через некоторое время начинала показываться в ином свете: понимал, что за ночь — не управится. Зарывался постепенно — по колено, стоял уже в яме. Сильно вжимал в землю железо лопаты, старался захватывать побольше, но — не швырял далеко: чтобы не бросалось в глаза раскопанное. Пачкал ткань джинсов чуть влажной рассыпавшейся землей. Чувствовал страх, вслушивался в окружающую тишину: замечал в ней малейшие звуки — останавливался и старался понять их. Не находил ничего, стоившего действительного страха, но продолжал копать и бояться. Быстро уставал, устраивал себе перекуры. Пил захваченную из дома воду.
Так проходила ночь: лишь приблизительную треть необходимого удавалось выполнить Благодатскому. Не расстраивался, утешал себя тем, что — чем сложнее работа, тем приятнее результат. Радовался тому, что не увидал и не напридумывал себе никакой мистики: только помнил о спавших неподалеку после долгого трудового дня — грязных хачах, понимал — что и сам теперь не намного чище. Встречал на кладбище рассвет и тогда уже отправлялся домой: почти валился с ног от усталости. Лопату решал оставить там же, в кустах: дома были еще две, а ходить с ней по городу — не хотелось. Луна за всю ночь так ни разу и не появлялась.
Спал до обеда, потом вновь помогал родителям. Соображал вдруг, что может исполнять задуманное — днем: ничуть не хуже, чем ночью. Уходил тогда — после огорода, прихватывал с собой старое ведро.
Кладбище было тихим и пустым, только на самом краю, за акациями и глинистой канавой с ручьем — раздавались голоса хачей и принадлежавшая им бодрая музыка. «Ничего, так — еще злее и веселее будет!» — решал Благодатский. — «Я тут могилу раскапываю, а в двух шагах от меня — стадо хачей. Охуительно. Расскажешь ведь кому — не поверят…» Принимался за работу: доставал спрятанную в кустах лопату, собирал в ведро ссыпанную горкой на краю неглубокой еще ямы землю. Относил ее подальше, в сторону: вываливал так, чтобы несложно оказалось потом — перенести обратно и спрятать раскопанное. После — продолжал копать. Расширял яму, срезал пласты земли с ее стен. Не чувствовал ни малейшего страха: только — азарт. Углублялся. Напрягались мускулы рук, махавших без остановки лопатой и появлялся пот: стекал по лбу и по спине, пропитывал одежду; а высоко в голубом постепенно темневшем небе плыли ярко-белые облака, медленные и спокойные, и клонилось к закату солнце: бросало несильные лучи на окружавшее Благодатского: светило на миниатюрные, казавшиеся из-за этого — изумрудными листья, местами не полностью выбравшиеся из почек. И беспрерывно стучали невидимые молотки, скрипели пилы, жужжали станки — на фоне продолжавшей литься странной хачовской музыки.
— Ай-на-ны-ны-и-и-и… И-и-на-а-а-ны-и-и… — звучало в ушах у Благодатского.
Вновь не успевал завершить: несмотря на скорость и интенсивность. Уставший, возвращался домой вечером и приходил доделывать окончательно — утром следующего дня. Через час работы и перекуров чуть ниже места, где предполагалось наличие искомого — из земли начинали выглядывать кости: грудины и плеч. Чуть выше оказывался позвоночный столб: аккуратно, чтобы не повредить, подкапывался под него, разрыхлял со всех сторон землю. Не доверял железу лопаты: опускался на колени и уже руками — убирал последнее и доставал желтовато-серый настырно улыбавшийся череп: грязноватый и сильно облепленный влажной землей. Радостно поднимал его — на ладони, вылезал из ямы и подставлял лучам солнца: смотрел в пустые глазницы, счастливый сознанием удачи. Соображал, что — не имеет ни сумки, ни пакета, чтобы положить: решал тогда — нести в ведре. Забрасывал яму — большими ветками и отслоившимися от старых деревьев — частей: с корой и слоем древесины. Поверх — сваливал высившееся горкой возле, набирал ведром и возвращал ссыпанное на стороне: не полностью, а так — чтобы не было заметно. Справлялся достаточно быстро, взбодрившийся и воодушевленный.
Переворачивал ведро кверху дном, стучал по нему — чтобы очистить от налипшего. Укладывал туда — череп, понимал: нельзя так ходить по городу. Забирал лопату и уходил, отыскивая дорогой — чем накрыть. Падал взгляд на брошенную кем-то среди могил — городскую малотиражную газету: поднимал её, видел на первой полосе заметку о каком-то смотре-конкурсе юных талантов и фотографию сидящего перед микрофоном с баяном на коленях — маленького мальчика. Комкал, засовывал в ведро — поверх вырытого: спокойный и довольный возвращался домой.
Ненароком натыкался по пути на бывшую классную руководительницу: окликала его:
— Благодатский! — и догоняла.
Здоровался и улыбался, отмечал про себя, что — почти не постарела. Принималась расспрашивать об успехах учебы, о столичной жизни. Не говорила прямо, но звучало в речи, что — гордится казавшимся непутевым учеником, хулиганом и мечтателем, который поступил в институт, в который берут — не каждых. Спрашивала:
— А в театр, в театр ты — ходишь?
— Хожу, — признавался. — Не очень часто, но — бывает. Современного только — не люблю, а классику смотрю: с удовольствием.
— Молодец… — хвалила: вспоминал тогда — её сына, учившегося классом младше: большой, круглолицый, не отличался он остротою ума: с трудом даже поступал в плохенький институт и то — пришлось заплатить.
Чуть молчали, и уже собирался уходить — когда спрашивала:
— А ты откуда это — с ведром и лопатой?
— Ходил помогать там — одной… — врал Благодатский, не ожидавший вопроса, и, чтобы скрыть смущение — прибавлял: — А я вчера неподалеку от вашего дома — дерево посадил!
Прощалась с улыбкой, прежде чем уйти — снова хвалила и желала всего наилучшего. Искренне отвечал ей тем же, сочувствуя — за сына-гопника. Возвращался домой.
Дома, ночью и тихо — вымывал череп, протирал его тряпкой. Относил в комнату и ставил на стол: рядом с лампой и книгами. Что-то хитрое и одновременно серьезное виделось ему в пустых глазах черепа, странное и интересное: мелькала даже на секунду мысль о том, что — жалко будет с таким расстаться. Сразу осекался: старался представлять себе то, для чего совершал поступки последних дней. Обещал себе — непременно довести до конца и сделать: как задумано. Убирал со стола — в рюкзак: чтобы не смотреть. Читал и ложился спать.
Следующим днем — возвращался в Москву, решал заехать в институт. Заезжал, удивлялся — встретив там Неумержицкого и Леопардова: оба одновременно с ним прибывали на занятия. Отводил их в угол институтского двора, доставал и демонстрировал.
— Ни хуя себе… — качали головами пацаны: разглядывали, пытались глумиться, но не выходило: чувствовалось уважение, оказываемое Благодатскому за его лихость и верность слову.
— А, бля! Сомневался… — довольный, толкал в плечо — Неумержицкого. — Другим — слабо, а мне нет, мне по хую!
— Страшно-то было? — интересовался Леопардов. — Ночью ведь рыл небось?
— Ночь и два дня, — отвечал и честно признавался: — Ночью — страшно, каждого шума шугаешься, коленки трясутся: чем глубже закапываешься, тем сильнее. Да еще — света почти нет и не видно ни хуя. Поначалу думал — не выдержу, брошу лопату и убегу. Только — через полчаса втянулся и не мог уже: жалко было сделанного, да и вообще — хули я, лох, что ли? Сказал — вырою, так надо рыть. Ну и вырыл…
— А повторить — сможешь? — интересовались.
Задумывался и решал:
— Навряд ли… Если только — не скоро, совсем не скоро: через год, скажем. Это, пацаны, действительно страшно. Бля буду…
На этом расходились: Благодатский решал не откладывать и — сразу звонил состоятельному готу. Предполагал, что тот — станет затягивать процесс, сначала разглядывать товар и искать деньги. К удивлению — оказывалось не так: на вопрос:
— Берешь за две сотни? — получал моментальный ответ:
— Беру, куда подъехать…
Договаривались встретиться через полчаса возле памятника Пушкину.
Встречались.
— Показывай, — говорил.
— Вот, — Благодатский растягивал завязки рюкзака, демонстрировал.
— Настоящий? — спрашивал глупость гот.
— Нет, блядь, из папье-маше! Всю ночь клеил! — возмущался. — Ты лучше сам-то — деньги покажи…
Показывал. Спрашивал:
— Слушай, нельзя же ведь — тут? У меня и пакета нету никакого, да и — ваще…
— Ну хули, давай — забуримся куда-нибудь… — предлагал и отмечал про себя: — «Ого, да гот-то — крутой и здоровый, а — ссыт! Я вот средненький, скромненький, однако же — спокойный, как танк, а он — ссыт!»
