После гуляний — ездил к ней: проводил с ней несколько времени, беседовал. Совокуплялся: когда оказывались дома соседки, тогда — в ванной. Почти не оставался ночевать: отправлялся в общагу, садился за ноутбук и — полночи работал. Составлял фразы и абзацы, вжимал мягкие клавиши встроенной клавиатуры: быстро появлялись на жидкокристаллическом экране и перебегали со строки на строку — маленькие черные буквы. Спал до обеда и повторял то же.
Так обращался со своей весной Благодатский, так она — проходила.
Одним днем, уже среди последних в мае, сообщала ему:
— Завтра мой папа должен приехать.
— Для чего?
— Перебирается в Москву жить и работать, приехал с квартирой разбираться. Ему помочь нужно: вещей много. Встретишь его со мной, ладно? Дотащим сумки с чемоданами…
— Не вопрос, — соглашался. — А мама твоя когда приедет?
— Мама не приедет, потому что — разведены. Он — сам по себе. Ты можешь у меня переночевать сегодня: утром рано нужно будет выехать, поезд чуть позже шести прибывает.
— Не, — отказывался Благодатский. — Работать нужно, вернусь в общагу. Ничего, я не опоздаю, спать все равно времени не будет: встретимся тогда — возле дома взорванного, чтобы я сюда не заходил, ок?
— Хорошо, — кивала.
Замечал по выражению лица, что — словно бы хотела сказать что-то, но — не говорила. Провожала и закрывала за ним дверь.
Днями раньше — приобретал себе в маленьком магазине-подвале зеленую куртку, похожую на гимнастерку солдата, но — с прямоугольниками германских флагов, пристроченными к рукавам. Думал: «И обывателю неприятно будет: не поймут, отчего у пацана такие нашивки. А уж хачей — ваще должно коробить от такой хуйни! Скины ведь с такими ходят: а кто такие скины — хачам объяснять, слава богу, не нужно…»
Прописав всю ночь до утра — собирался и решал, что на улице прохладно: надевал тогда куртку-гимнастерку поверх светлой рубашки. Тихо, чтобы не разбудить Неумержицкого — покидал комнату, спускался лифтом и выходил на улицу. Закуривал. Быстро доходил до места встречи и находил там то, что так давно уже хотел видеть: простоявший под строительной сеткой немалое количество дней дом — начали рушить. Две огромные машины с черными шарами на толстых тросах подступали к нему с двух сторон: сидели в кабинах люди в униформе, крутили рули, дергали рычаги: направляли удары. Широко размахивались и прицельно рушили кирпичную кладку и бетонные перекрытия. В воздухе стоял гул и грохот, летали облака густой серой пыли. С крыши сползал кусками шифер. Благодатский подходил насколько мог — близко и стоял: широко раскрыв глаза — наблюдал редкое зрелище. Запоминал детали, ничего не хотел упускать. Думал: «Вот бы — охуительная картина получилась: разрушаемый двумя такими херовинами — многоэтажный дом! Пыль летит, кирпичная крошка, а рядом — деревья стоят со свежими зелеными листьями: весенние, и постепенно светлеет, приближаясь к утру — небо! Эх, бля, отчего я не умею рисовать: непременно бы — воспроизвел…»
— Что, нравится? — раздавался вдруг голос рядом: это приходила она. Приближалась, целовала.
— Пиздато! — хвалил Благодатский. — Давно бы уже так, а то — стоял, стоял… Построили бы уже тут — новый, и заселяли бы. Вечером поздно он — жутковато смотрелся: окна черные, сетка висит, чуть от ветра качается, и фонари издалека слабенько светят. Каждый раз, когда к тебе приходил — останавливался смотреть на него.
— Да, теперь все: они его за день поломают, а потом скоро вывезут. Ломать — не строить…
— Э-э, не скажи! Ломать иногда сложнее даже, ломать — всегда жалко. А строить — дело обычное, строят всегда по необходимости. Ломать нужно с умом, может быть даже — с особым чувством: тогда только прок будет, — вспоминал вдруг старые дома центра родного города, снесенные недавним временем.
— Странные вещи говоришь иногда, Благодатский. Впрочем — ты и весь странный. Что это у тебя за куртка такая, как у гопников?..
— Ничего не как у гопников: нормальная куртка, — обижался за нравившуюся одежду и говорил: — Идем уже, а то — опоздаем. Будет тогда стоять твой папенька на перроне со своими баулами и ждать нас!
Соглашалась. Добирались до метро: дорогой в автобусе — брал её за руку. Смотрела, улыбалась и говорила:
— Вернемся домой: девок уже не будет к тому времени, и сразу — ляжем…
Приезжали на вокзал: шли по нему, стараясь не смотреть на рассыпанные кругом — грязные тела, издававшие тяжелые едкие запахи. Видели возле стены — нескольких детей: полуодетые, со страшными перепачканными лицами, выдавливали они зелено-желтое из большого тюбика — в целлофановый пакет. Подносили его к лицам, прижимали и сильно вдыхали запахи содержимого: пакет шуршал, сдувался и надувался.
— Фу, мерзость какая! — возмущалась.
— Наши вокзалы… — махал рукой Благодатский и ускорял шаг: подходили к лестницам, которые вели на улицу — на перроны.
Находили нужную и подымались. Наверху уже решительно светлело: серое небо и несильная свежесть воздуха обещали отличный весенний день. Гудели прибывавшие и отправлявшиеся поезда, суетились кругом во множестве люди: заходили в поезда — встречать, провожать и уезжать.
— Во-он тот поезд, — показывала. — Третий вагон.
Шли рядом. «Посмотрим сейчас, какие они — болгары…» — думал Благодатский. — «Он ведь — болгарин. У них, кажется, крупные черты лица: носы здоровые, щеки…»
Издалека замечала среди прочих, прибывших поездом — ожидавшего на перроне отца, но — почему-то не бежала к нему, только чуть обгоняла Благодатского и шла впереди. Странное ощущение появлялось вдруг у него: словно бы случалось что-то неожиданное и необратимое. Начинал вдруг — ни с того ни с сего улыбаться: так и шагал с вытянутой по лицу улыбкой позади девки к её отцу, внешность которого — постепенно проявлялась сквозь серый утренний полусвет. Видел — невысокого человека в длинном бежевом плаще: стояли рядом с ним сумки и чемоданы. Видел курчавые черные волосы, слегка выглядывавшие из-под его шляпы. Видел очки в толстой оправе, плотно сидевшие у самого основания здоровенного согнутого носа. Видел характерные азиатские брови, глубоко втиснутые темные глаза и густую щетину с проседью.
Медленно стягивалась и исчезала улыбка Благодатского. Останавливался и испускал тихий неопределенный звук, из-за которого она — оборачивалась и замечая странное — тоже замедляла шаг и чуть отходила в сторону. Отец её и Благодатский стояли тогда — друг напротив друга: гудели кругом поезда, суетились и кричали люди, несся из громкоговорителей голос диспетчера и дул ветер, чуть дергавший полы плаща и волосы Благодатского. Тихим голосом спрашивал у неё:
— Это что?
— Это — папа…
— Папа? — вздрагивал голос Благодатского. — Это еврей, это старый мерзкий еврей… Сука, ты напиздила мне тогда… Я думал — болгарин, а он, а ты…
Чувствовал вдруг, что не может сдержать слез: тогда — резко разворачивался и бросался бежать: бежал, распихивая мешавших локтями и плечами. Начинал рыдать и — стирал слезы с лица рукавом зеленой куртки-гимнастерки: с пристроченным к нему — прямоугольником германского флага. Пробегал до входа на станцию метрополитена, входил. Перед глазами плыло, в голове путались и дрожали странные злые мысли: на промежуток времени — забывался, не теряя при этом способности координировано двигаться. Вспоминал потом только, что — ударял где-то в метровом переходе — торговавшего кошельками ближнего иностранца, который принимался тут же за что-то перед ним извиняться: не слушал и спешил дальше. Почти не удивлялся, когда — обнаруживал себя почти успокоившимся внешне и стоящим перед дверью её подъезда. Решал: «Нужно завершить это…»
Вжимал трехцифровый код, заходил в подъезд: поднимался лестницей на третий этаж. Садился там возле двери, доставал сигарету, закуривал. Ждал возвращения. Смотрел, как за грязноватым окном подъезда качает ветер на ветвях деревьев молодую зелень.
Она приезжала часом позднее, бросалась к нему — со слезами и словами:
— Я знала, что ты придешь сюда, торопилась… Извини меня, не хотела, не знала… Как так вышло, ужасно… Он — не виноват, он хороший, и мы не виноваты, ты не виноват… Не все ли равно? Ну еврей, так и чего… У меня мама русская, я сама русская, по мне не заметно даже совсем…
Замолкала и принималась целовать. Отстранял, спокойно спрашивал:
— Все сказала?
— Да… То есть нет… Я тебя люблю и хочу все время с тобой, мы с тобой поженимся и всё…
— Пошли в квартиру, — коротко говорил и резко подымался с пола.
Долго рылась в сумочке — искала ключи и не переставала плакать. Наконец находила, отпирала дверь: пропускала вперед себя Благодатского. Он входил, вешал на крючок куртку. Шел в комнату и сразу начинал там раздеваться.
— Что ты делаешь? — спрашивала.
