Я на улице. Долго на одном месте не стою, хожу туда-сюда. Снова мимо церкви, смотрю, может, удастся перехватить чей-то взгляд. Смотрю, может, слухи уже распространились. Сегодня продается товар высшего сорта. Пусть полиция принимает меня за джанки или заблудившегося туриста, лишь бы не догадались, что я продаю. Через полчаса мне снова удается сбыть дозу. Этот деньги приготовил заранее, вопросов не задает. Слыхал, товар-то хорош, говорит он и улыбается, демонстрируя полное отсутствие зубов во рту. Он меня старше максимум лет на пять. Я киваю. Отдаю пакетик и снова вперед. Думаю: вот так просто. В кармане четыре сотни. Вот так просто.
Следующий клюет через час. Но я ведь не единственный. Большинство покупает у своих дилеров. Про которых известно, что они не слишком сильно мухлюют. Не слишком сильно разбавляют.
Она подходит, когда я останавливаюсь у церкви и закуриваю.
— Кайф есть?
Я киваю.
— Как качество?
Предлагаю ей пройти со мной. Иду не оглядываясь. Я могу пойти куда угодно. Хоть до Роскиле, и она будет сзади. Двор с переполненными мусорными баками. Если кто из жильцов сейчас и смотрит в окно, то видит лишь самую обычную картину. Ничего нового. Я оборачиваюсь: у нее голодный вид, от небольшой прогулки и мысли о дозе она истекает слюной. Ей двадцать с небольшим. Высокие каблуки, черные чулки, слишком тонкие для такого холода. Короткая куртка до талии. Волосы жирные, а лицо под слоем косметики практически серое. Она похожа на садовую мебель, стоящую на улице и в солнце, и в дождь, и в снег.
Вынимает из сапога сто пятьдесят.
— У меня больше нет.
Голос хриплый. Протягивает мне деньги. Деньги, которые она заработала, раздвигая губы или ноги. Утренний сеанс. Первый клиент.
— У меня больше нет.
Какой-нибудь тип по пути на работу заехал на Скельбэкгаде. Это не оттого, что у них нет вариантов, у этих парней. Не потому, что на другое денег нет. Им нравится! Потасканные, попользованные девки, делай с ними все, что душе угодно. Пихай им член в глотку, пока не начнут задыхаться. Если заплатишь достаточно, можешь даже прижечь прикуривателем.
— Этого недостаточно, — говорю я ей. — Полтинника не хватает. А товар — высший сорт.
— Я тебе отсосу. Я тебе отсосу, я это хорошо делаю. Очень хорошо. Ты быстро кончишь. Можешь в меня пальцы совать.
Она на коленях, хватает меня за бедра. Пытается расстегнуть ремень. Не оставляет мне времени на отказ. Если она сунет член в рот, можно считать, сделка состоялась. Приходится довольно грубо взять ее за руки, чтобы освободиться. А она все пытается залезть мне в штаны, плевать на то, что асфальт творит с коленками. Я беру из ее руки деньги, швыряю пакетик. Он летит под мусорный бак. Когда я ухожу, она, лежа на земле, пытается выковырять его оттуда. Короткая юбка задралась до талии. Я вижу ее голую промежность с темными курчавыми волосами.
Начало второго, а у меня остался всего один пакетик. Можно и домой. В кармане — больше тысячи. Но я хочу продать последний пакетик. Может, завтра устрою выходной, а потом — снова за работу. Один пакетик. Стою на углу у церкви, медленно закуриваю, чтобы успели заметить.
— Кайф есть? Говорят, ты продаешь.
Я поворачиваюсь. Он не джанки. Но пивной животик великоват, а татуировки на шее слишком агрессивны для полицейского. Может, он ищет коку.
— У меня белый.
— Хорошо.
Он идет за мной. Наверное, девушка на игле, бывает. Дурочка-наркоманка, которую можно поколачивать, которая никуда не денется, пока большой сильный мужчина приносит то, что ей нужно. Я иду в тот же двор. Это не слишком мудро, надо было пойти в другое место. Но счастье так близко, и у меня всего один пакетик. И домой. Сколько всего получится? 1350. И еще только час дня.
Я медленно курю. Я — чудовище под кроватью. Я тот, у кого есть.
— Двести.
Он копается в кармане своей куртки, вынимает купюру в пятьсот крон.
— Сдача есть?
Достаю из кармана сдачу, вместе со сдачей выпадают две смятые купюры, которые мне дал первый джанки. Наклоняюсь за ними. А когда выпрямляюсь, понимаю, что это случилось. Его лицо. Глаза. У него появилась идея.
— Мне нужны твои деньги, давай джанк и деньги.
Он берет из моей руки смятые купюры. Прижимает меня к мусорному баку, а сам роется во внутреннем кармане, забирает все. Теперь он улыбается. Рот до ушей, здорово придумал. У меня нет ни единого шанса. Он в два раза больше.
Уходя со двора, он свистит. Свистит, блин. Идет так спокойно. Беру пустую бутылку, стоящую у мусорного бака. Попадаю ему по голове, сбоку, бутылка разбивается. Он едва не падает, но быстро восстанавливает равновесие.
Я на земле, он пинает меня ногами. Кровь течет у него по виску, а он бьет и бьет. Я съежился, пытаюсь прикрыть голову. Долго бьет.
46
Мы и раньше воровали. Каждый сам по себе. Привычка. Демонстрировали друг другу добычу, но никогда не делились. Мы же детдомовские, такие вот дела. Мы крали диски, футболки, конфеты, кучу конфет. Все, до чего могли добраться. Пакеты для пылесосов, жидкость для чистки протезов, крем для обуви. Вывески, лампочки из холодильных камер, порошок для чистки серебра. Сырорезки. Сунуть под футболку и дуть из магазина. Воровали все, что не было прибито. Воровали, потому что это было весело и потому что у нас ничего не было.
После рождения маленького мы стали воровать вместе.
Теперь мы воровали не ради себя, не только ради себя. Мы воровали ради него, для него. Чистое чувство. Теперь мы с гордостью могли наполнять карманы и набивать футболки. Это для брата.
Мы медленно шли вдоль полок. В руке — бумажка, список покупок, которым снабдили нас мама и папа. Приличная одежда. Лицо умыто. Пульс растет. Один из нас стоял в конце ряда, спрятав за спиной руку: один палец — зеленый, два — желтый, ждать.
Мы крали молочную смесь, кукурузную кашу, соски и бутылочки. Самое трудное было — красть подгузники. Настоящее искусство. Их мы крали в небольших магазинах. В супермаркетах это невозможно. В маленьких магазинах мы устраивали ограбление. Спланированное, подготовленное. Один из нас, обычно Ник, он был шире в плечах и вида уголовного, ронял банку с вареньем или бутылку кетчупа, что-нибудь шумное и бьющееся, оставляющее пятна, пачкающее. И пока продавец шел к месту аварии с полотенцем, мокрой тряпкой, я сваливал с подгузниками.
Дома у нас были споры типа: ты посмотри на упаковку, блин, это ж только с четырех месяцев. Черт тебя подери, да смотри же, что берешь. А где конфеты, пиво, вино?
Сменив братику подгузник, дав ему немного смеси, подождав, пока он срыгнет, и докормив, мы усаживались во дворе. Вино мы меняли на сигареты у алкоголиков на лавочке. Сигареты было практически нереально спереть. Мы курили, пили газировку, пиво, если удалось стащить. Мне вкус не нравился. Ник смеялся: пей давай! Мы делили сигареты. Замечали, как на нас смотрят проходящие мимо взрослые. Мы стали вроде цыганят, с такими не разговаривают.
Мы болтали о девчонках. О сексе. О маленьком. Как его назвать?
Мать не появлялась. Редко. Оставалась на день-два. И снова пропадала.
47
Раннее утро. Мартина надо одеть: комбинезон, теплые сапоги. Мы выходим, на улице еще темно, народу мало. Изо рта поднимается пар, густой и белый, как сигаретный дым. Ночью шел снег, а теперь начал таять, надо смотреть, куда наступаешь.
Идем рука в руке по парку, доходим до сада. Я придерживаю для него дверь, и он взбегает по лестнице. К тому моменту, как я дохожу до группы, он уже стянул комбинезон и выковыривает из-под стула сменку. Обувается и отправляется дальше. Ловлю его, целую в лоб. В группе за одним из столов я видел Петера, его нового лучшего друга, так что на слезное прощание рассчитывать не приходится. Пожилой воспитатель ест овсянку вместе с детьми, которых, как и Мартина, рано приводят. Мартин присоединяется.
Мона выходит из кухни, в руке пакет с молоком, улыбается мне:
— Видели объявление о сменной одежде?
— Да.
Вынимаю одежду из рюкзака. Рейтузы, носки, полосатую фуфаечку и джинсики с пиратом на колене. Срываю этикетки и отдаю ей одежду. И обед, который Мартин оставил в раздевалке.
— И больше никаких конфет, — смеюсь я.
— Нет, а то мы, взрослые, растолстеем на конфискациях.
Машу Мартину на прощание, но он меня не видит, очень занят. Мона провожает меня до лестницы, какая-то девочка висит на ее ноге. Светлые косички качаются из стороны в сторону каждый раз, когда Мона с трудом делает шаг.
— Когда ты мне позвонишь? — спрашивает она и улыбается.
— Позвоню.
— Нет, не позвонишь.
— Нет, позвоню.
— Когда?
— Скоро.
Спускаясь по лестнице, я включаю мобильный. Сразу приходит первое сообщение. Один из постоянных спрашивает: «Когда откроешь контору?»
Посылаю ответ: «В девять». Во всяком случае, я успею к этому времени дойти. По пути домой получаю еще одно и посылаю тот же ответ. Это практически стало рутиной. Небольшой шрам на челюсти все еще болит, когда я запрокидываю голову. Но что случилось, то случилось. В первый раз тебя всегда берут на гоп-стоп Всегда Так мне сказали. Это как обряд инициации. А теперь это стало рутиной. Запираю дверь в квартиру, в первую очередь включаю телик. Без Мартина здесь слишком тихо. Если ничего не шумит, у меня случаются приступы страха: а вдруг он не вернется? Вдруг я его больше не увижу? Это быстро проходит, я говорю себе: он всего лишь в детском саду. Телевизор помогает. Отгоняет призраки. Из кухни я слышу, как повар рассказывает о приготовлении тюрбо с петрушкой и о том, что нужно есть больше фруктов, что мы забыли, какие они вкусные. Стою у стола с плошкой попкорна, достаю товар, белые пакетики, заготовленные ночью. Немного. Еще раз пересчитываю. Доедаю содержимое плошки, ставлю ее в мойку. Достаю свой собственный пакет и аппаратуру. Готовлю раствор, аккуратно, одновременно дожевывая. Маленький укольчик на диване перед телевизором. Ввожу раствор в кровь, а по телевизору молодая повариха окунает тюрбо в оливковое масло.
