Но только не Андрюшу Торопова. Применительно к нему поговорка про зайца, которого можно научить курить, дает сбой.
Для понятий «лево», «право» в его голове места не находится. Текст присяги дальше слов «вступая в ряды» объем его памяти усвоить не позволяет.
Сержанты работают с ним испытанным, казалось бы, ежовско-бериевским методом — конвейером, сменяя друг друга каждый час. Капитан Щеглов приказал любым способом подготовить бойца к присяге.
Зуб фломастером нарисовал Андрюше на кистях рук буквы «Л» и «П». Этакие «сено-солома» на современный лад. При команде, например, «Нале-во!» предполагалось, что боец посмотрит на свои руки, увидит, на какой из них буква «Л», соответствующая понятию «лево» и повернется в требуемую сторону.
Андрюша же угрюмо рассматривает свои руки и затравленно двигает губами.
Потом поворачивается кругом.
Роман на второй уже день отказался его бить, сославшись на бесполезность метода и полученную травму руки.
Последним сдалась даже такая глыба, как сержант Рыцк.
Занимаясь как-то с Андрюшей поворотами на месте в ленинской комнате (снаружи шел сильный дождь), Рыцк заявил, что у него поседели на заднице волосы, сплюнул на пол, и уже выходя, в сердцах бросил, указывая на огромный гипсовый бюст Ленина в углу:
— Если ты, Торопов, такой мудак, подойди и стукнись головой о Лысого! Может, поумнеешь хоть чуть-чуть после этого.
И, собираясь хлопнуть дверью, в ужасе обернулся.
Чеканным строевым шагом рядовой Торопов подошел к гипсовой голове вождя, отклонился чуть назад…
Два лба — мирового вождя и орловского паренька, соединились.
Удар был такой силы, что вождь развалился на две половины, каждая из которых разбилась потом об пол на более мелкие части.
Рыцк перепугался тогда не на шутку.
Замполит полка, подполковник Алексеев, долго выискивал подоплеку антисоветского поступка солдата. Вел с ним задушевные разговоры. Угощал чаем. Потом кричал и даже замахивался.
Андрюша хлопал глазами. Обещал, что больше не повторится.
Самые нехорошие слова замполит уже произносил не в его адрес, а врачей призывной комиссии.
На стрельбище, зная успехи Андрюши в изучении матчасти, народ ждал зрелища.
Андрюша не подвел.
Автомат ему зарядил лично начальник полигона, заявив, что до пенсии ему год, и поэтому «ну его на хуй!».
Бойца под белы рученьки уложили на позицию, и с опаской подали оружие.
С двух сторон над ним нависли Щеглов и Цейс. Помогли справиться с предохранителем.
Тах! Тах! Тах!
Тремя одиночными Торопов отстрелялся успешно, запулив их куда-то в сторону пулеулавливающих холмов.
Дитя даже улыбнулось счастливо.
Следующее упражнение — стрельба очередью по три патрона. Всего их в магазине оставалось девять. Три по три. Все просто.
Потом Щеглов и Цейс долго еще спорили до хрипоты, кто из них прозевал.
Андрюша решил не размениваться. Выпустил одну длинную. Все девять.
Причем при стрельбе он умудрился задрать приклад к уху, а ствол, соответственно, почти упереть в землю.
Земля перед ним вздыбилась пылью.
Народ оторопел.
Упасть догадался лишь начальник полигона. Остальные тоже потом попадали, но когда все уже закончилось.
Чудом рикошет не задел никого.
Визгливо так, истерично посмеивались.
Сдержанный ариец Цейс оттаскивал от Андрюши капитана Щеглова.
Тот страшно разевал зубастый рот и выкрикивал разные слова. Слово «хуй» звучало особенно часто.
Где бы еще, как не в армии, благодаря рядовому Андрюше Торопову я понял истинное значение глагола «оторопеть»?
Когда на присягу к Андрюше приехал отец, совершенно нормальный, кстати, мужик, к нему сбежалось чуть ли не все командование части. Главный вопрос задал наслышанный о новом подчиненном командир части — полковник Павлов.
Что же нам, блин, теперь делать-то, а?..
«Подлянку вы нам сделали, уважаемый папаша, большую,» — добавил Щелкунчик.
Андрюшин отец виновато вздохнул и изрек:
— Я с ним 18 лет мучился. Теперь вы два года помучьтесь. А я отдохнуть имею право.
И уехал.
В курилке к нам подходит ухмыляющийся Цейс.
— Почти каждый из вас, — усаживаясь на скамью, говорит он, — где-нибудь через полгода заведет себе блокнотик, куда будет вписывать всякие солдатские афоризмы.
— Це шо? — удивляется Костюк.
Цейс смотрит на меня.
— Ну, крылатые фразы там, выражения, — объясняю я Сашко. — Поговорки, приколы всякие…
— Вот-вот, — Цейс разминает в тонких пальцах сигарету. — И про ефрейтора, и про службу, про лошадь, про книгу жизни: Знаете такое? Типа, жизнь — это книга, а армия — две страницы, вырванные на самом интересном месте.
— А разве не так? — Ситников щелкает зажигалкой и подносит ее Цейсу.
Цейс прикуривает и выпуская дым, внимательно оглядывает нас, будто видит впервые.
— Кому как, — наконец, отвечает он. — У тех, кто так говорит, убогая какая-то жизнь получается. Две страницы — это два года. Год равен странице, так? Ну, а всего страниц этих сколько в книге получится? Шестьдесят, семьдесят? Восемьдесят с небольшим, если повезет? Это не книга, это брошюрка получается хиленькая. А некоторые, — сдувает с кончика сигареты пепел Цейс, — могут годы службы превратить в два интересных тома в полном собрании сочинений своей жизни. Но это я так, к слову: — будто спохватывается лейтенант и встает. — А вот про лошадь это совсем глупость!
— За два года солдат съедает столько овса, что ему стыдно смотреть в глаза лошади! — хвастает эрудицией Гончаров.
Цейс усмехается:
— Вот я и говорю, что глупость. Завтра — марш-бросок. Пятнашка. Это пустяк!
— Пятнадцать километров? — в ужасе переспрашивает кто-то.
— Для начала — да. А потом — побольше. Так что лошадям в глаза можете смотреть на равных! — уходя, улыбается лейтенант. И добавляет:
— Если пробежите, конечно.
Автомат. Подсумок с двумя магазинами, слава Богу, пустыми. Противогаз. Саперная лопатка, малая. Фляга с водой. На голове — неудобная и тяжеленная каска.
Топот. Хрипы. Пыль. Пот.
Лопатка бьет по ногам, норовя попасть по паху. По спине и заднице лупит приклад автомата.
— Не растягиваться!
Мама, роди меня обратно!
— Га-а-зы!
Куда же, блядь, деть каску?!
Бежим по каким-то оврагам с пожухлой травой. Вверх — вниз, вверх — вниз:
Подбегаем к знаменитой в части Горе Дураков, она же — Гора Смерти. Подъем градусов в тридцать — тридцать пять, долгий, нескончаемый. Его заставляют преодолевать гуськом, с поднятым над головой автоматом.
В моем противогазе что-то уже хлюпает. Пальцем оттягиваю резину с подбородка и на горло и грудь вытекает не меньше стакана пота. Пытаюсь немного отвинтить бачок фильтра и с жадным сипением ловлю приток воздуха.
— Я щас кому-то покручу! — раздается рядом рык Рыцка.
От испуга чуть не падаю, но, оказывается, это не мне. Рыцк подловил кого-то другого. Коротким тычком кулака бьет провинившегося в резиновую скулу. Пока тот трясет в недоумении противогазной мордой, Рыцк добавляет ему ногой в живот и снова кулаком, на этот раз по спине.
«Залетевший» — мне кажется, это тот самый Патрушев, что уже в поезде скучал по маме и бабушке, — подламывается в коленях, падает и елозит в пыли.
Наш унтерштурмфюрер безучастно наблюдает за ним, взлохмачивая прилипшую ко лбу белобрысую челку.
Я везунчик. Осознание этого придает мне немного сил. Каким-то чудом все же добегаю до казармы.
Утром следующего дня заметил, что ремень висит на мне совершенно свободно.
Позже почти каждый день приходилось подтягивать бляху еще и еще.
Лейтенант Цейс оказался маньяком военного дела. От беспрестанной разборки и сборки автомата Калашникова пальцы наши были сбиты в кровь.
— Предмет, который вы держите сейчас в руках, — говорил Цейс в начале занятий, — является неотъемлемым фактом русской культуры. Таким же значительным, как наша великая литература. Или знаменитый балет. Наука, наконец. Человек, не умеющий обращаться с автоматом Калашникова, не имеет права называться культурным человеком. Осознайте этот факт.
— А как же душманы? — спросил я. — Они-то с «калашом» на «ты», но вот с культурой…
Цейс снисходительно улыбается:
— В Древней Греции необразованным считался человек, не умеющий плавать. Однако, человек, который только и умеет, что плавать, вообще за человека не считался.
И что тут возразить?
Все-таки в немцах, даже в поволжских, эта страсть сортировать людей, похоже, неистребима.
Цейс обожает гонять нас по ПП — полосе препятствий.
