Соломон Михоэлс, например, был тоже очень и очень непростой человек и с очень развитым чувством юмора. Он рассказывал Самуилу Иосифовичу, как незадолго до него у них в театре работал один народный артист, который к приходу Самуила Иосифовича уже год как умер от бесконечных запоев, он вообще последние годы жизни очень много пил и даже на сцену выходил в нетрезвом виде, текст читал кое-как, да и память у него была плохая, слов не помнил, суфлеры с ним намучились.
А все дело в том, что в тридцатые годы проводилась такая кампания, когда каждому из видных деятелей искусств того времени поручалось пойти на какой-нибудь завод и отобрать там у станка несколько потенциальных гениев, так как предполагалось, что таковые могут существовать только в рабочей среде. Эта обязанность была возложена и на Станиславского, а тот, недолго думая, отправился на какой-то завод, вошел в цех, подошел к первому попавшемуся слесарю, попросил ему почитать что-нибудь на память, ну тот ему и прочитал что-то вроде «Однажды в студеную зимнюю пору», три первые строчки, которые он помнил, а Константин Сергеевич, чтобы долго по цеху не ходить, сразу же и сказал: «Вот, настоящий выдающийся талант, сразу видно, у этого молодого человека недюжинные способности, ему надо обязательно учиться и работать над собой, шлифовать свое дарование!». Этого слесаря и отправили сразу же в Москву учиться, а потом во МХАТ, а потом, так как фамилия его была то Синдлер, то ли Шифман, по разнарядке в театр Михоэлса, он к тому времени был уже народным артистом, тут он и стал всех доставать своим «выдающимся талантом», в результате, после очередной его пьянки и прогула, было решено собрать собрание творческого коллектива, где его попытались слегка привести в чувство и по-товарищески пожурить, а он вышел на сцену и громко, даже вроде неплохо поставленным голосом, что у него во время спектаклей никогда не получалось, сказал:
— Я на всех вас положил! — причем с ударением на втором слоге, — Меня сам Константин Сергеевич признал, а ваше мнение мне до лампочки!
Все знакомые Самуила Иосифовича были в основном из музыкально-театральной среды, так как долгое время он работал в театре художником, оформлял спектакли, а потом как-то незаметно перешел в кино, где уже делал костюмы, главным образом, к экранизациям русской классики. Он даже был членом Союза кинематографистов, а в Союз художников его так и не приняли.
Самуил Иосифович сразу же пообещал рассказать Марусе кое-что интересное про Роальда Штама, но всякий раз свой рассказ он начинал как-то очень издалека, забираясь в самую глубину своего детства. Он рассказывал Марусе о том, как он впервые решил стать художником, потому что, когда он еще был совсем маленьким, он шел по Невскому и увидел в витрине магазина огромную старинную картину, на которой были нарисованы какие-то сказочные львы и птицы, вот тогда он почему-то и сказал себе: «Когда я вырасту, я стану художником.» В детстве он вообще очень любил рисовать, правда, от запаха краски ему часто становилось плохо, и он начинал задыхаться, поэтому у него над кроваткой висела маленькая светелочка. Его дед был главным раввином Петербурга, а отец был часовым мастером, мать вообще нигде не работала, а сидела с детьми, с его старшей сестрой и с ним. Сестра у него была очень красивая, у нее было много поклонников, и она часто брала его с собой в Эрмитаж и в Русский музей на художественные выставки, там он и увидел впервые полотна Рембрандта, Тициана, Рубенса, Нестерова, Перова и Левитана… У Самуила Иосифовича в доме тоже висело несколько его небольших работ, в основном, это были пейзажи, чем-то отдаленно напоминавшие пейзажи Левитана.
А потом, в тридцать пятом году, отца арестовали, а их с матерью и сестрой сослали во Фрунзе, где тогда был очень странный состав ссыльных, и можно было встретить самых невероятных людей, от рядовых инженеров, врачей и учителей до внуков Льва Толстого и Мережковского, учеников Блаватской, бывших офицеров белой армии, монархистов, буденновцев, последователей Кропоткина, махновцев, антропософов, православных, оккультистов, меньшевиков, в общем, кого там только не было. Эта разношерстная среда самым неожиданным образом подействовала на Самуила Иосифовича, и именно там он впервые стал приобщаться к искусству, впервые услышал многие имена, Мережковского, например, или же Соловьева, о существовании которых в иных условиях он, наверняка, узнал бы на тридцать-сорок лет позже. Там же он впервые начал заниматься живописью под руководством внучатой племянницы Нестерова, которая потом и дала ему рекомендательное письмо в театр Соломона Михоэлса, который, в свою очередь, поспособствовал его поступлению в Академию Художеств, что по тем временам для сына репрессированного из числа ссыльных казалось почти невероятным.
Примерно же через год после поступления в Академию, его как-то вызвали к декану их факультета и предложили выступить на собрании с обличительной речью в русле пропагандистской кампании, связанной с известным «делом врачей», его кандидатура для такой речи, по мнению декана, была наиболее подходящей из-за его имени и фамилии. Но Самуил Иосифович отказался и до сих пор очень гордился этим, потому что тогда он стоял перед очень серьезным и рискованным выбором, так как последствия его отказа могли быть самые непредсказуемые. Но он все равно сказал декану, что пусть лучше они доложат вышестоящему начальству, что у него не все в порядке с головой, и на него положиться нельзя, а он пока, для отвода глаз, возьмет академотпуск, как бы по состоянию здоровья. В результате декан почему-то неожиданно пошел ему навстречу, и Самуил Иосифович тогда целый год не учился в Академии, а работал в детском саду художником и вел там кружок рисования, в том числе и здесь, неподалеку, в Вырице, куда детские сады тогда выезжали на лето.
В дальнейшем он все-таки сумел вернуться в Академию и даже ее закончить. Само обучение в Академии оставило в памяти Самуила Иосифовича противоречивые чувства. С одной стороны, там были неплохие художники, профессионалы, которые сумели ему поставить руку, и эти навыки очень пригодились ему в дальнейшем, с другой стороны, ему явно тогда не хватало общеобразовательных дисциплин, знакомства с новейшими течениями искусства, с многими из которых он познакомился впервые чуть ли не тогда, когда ушел на пенсию, то есть буквально лет пятнадцать назад, а с некоторыми — и еще позже, только после начала перестройки и наступления гласности, поэтому, долгое время занимаясь живописью, он почти ничего не слышал ни о кубистах, ни о постимпрессионистах, ни об экспрессионистах, не говоря уже о каких-нибудь там дадаистах и сюрреалистах, с их работами, хотя бы в виде репродукций, он сумел познакомиться гораздо позднее и очень об этом жалел. В Академии их учили в основном на образцах либо глубокой древности и Возрождения, либо Брюллова и передвижников, даже Мир Искусства там никогда никто не упоминал. Самуил Иосифович очень завидовал Марусе, что она была в Париже и видела Лувр, где ему так и не удалось побывать.
После окончания Академии, он некоторое время работал у Акимова, потом перебрался к Товстоногову, а потом долго работал на Ленфильме, делал эскизы костюмов. Когда Высоцкий снимался у Швейцера, он встретился с ним в баре на Кировском, но когда он узнал, что Самуил Иосифович является членом Союза Кинематографистов, то вообще не захотел с ним разговаривать и повернулся к нему спиной, тогда Булат, которого Самуил Иосифович знал уже тогда несколько лет, сказал потом Высоцкому: «Володя, ты напрасно с ним так, Самуил не такой!», — и после этого Высоцкий изменил к нему свое отношение. А вообще, это был очень сложный человек, совсем не такой, как его теперь представляют, в нем было все, буквально все, он вбирал в себя всю гамму человеческих чувств, это был настоящий артист, таких, как Высоцкий, Самуил Иосифович тоже очень мало встречал в своей жизни… Ну разве что Тарковского-младшего, который был очень замкнутым и неразговорчивым и с которым тоже было очень тяжело вступить в контакт, в отличие от его отца, которого Самуил Иосифович знал гораздо лучше и общаться с которым было куда проще…
Тут Маруся заметила, что Самуил Иосифович как-то незаметно для нее перескочил через время своего окончания Академии, а ведь именно тогда, по его словам, он встречался с Роальдом Штамом и другими «маресьевцами», и он ведь обещал Марусе рассказать про Штама еще кое-что очень интересное, зачем, собственно, она к нему и приехала. А Самуил Иосифович заскочил далеко вперед, уже в семидесятые, все это тоже, конечно, было очень интересно, но на улице было уже темно, а статью ей нужно было сдавать уже через две недели, пока же она знала про Штама только то, что это был «очень бледный, замкнутый, и очень эрудированный юноша».
Между тем, она совершенно не могла ни прервать, ни направить в нужное русло речь Самуила Иосифовича, потому что, стоило ей открыть рот, как он начинал махать руками и говорить: «Подождите, подождите, сейчас, сейчас, вы еще не слышали самого интересного!», — к тому же, после такой паузы у него сразу же обрывалась нить предыдущего повествования, и он мог либо снова начать со своего детства и пересказывать его со всеми подробностями, но в другой последовательности: как он ходил в Эрмитаж со своей сестрой, как он решил стать художником, как он жил во Фрунзе… А по второму, а потом по третьему и по четвертому разу слушать то же самое, но в других вариациях, Марусе было совсем не интересно, поэтому вскоре она решила вообще не прерывать Самуила Иосифовича, чтобы он хотя бы не возвращался к тому, что он уже говорил, и если уж она его слушает, то пусть уж лучше он говорит что-нибудь новое, хотя бы будет какая-нибудь свежая информация, так как повторения одного и того же плохо действовали ей на психику, она с трудом могла усидеть на месте, ей хотелось вскочить и выбежать на воздух. Вероятность же того, что после ее вопроса и возникшей в связи с этим заминки Самуил Иосифович вдруг начнет именно с того места, которое нужно, то есть, хотя бы со времени обучения в Академии и на сей раз уже не проскочит мимо интересующей ее темы о Роальде Штаме, а как-то незаметно для себя все ей о нем расскажет, так вот, вероятность этого, как она скоро сумела в этом убедиться на собственном опыте, судя по всему, была равна практически нулю. Потому что всякий раз, после того, как она его прерывала, он сразу же погружался в воспоминания еще более раннего детства, чем до того, начинал рассказывать ей о том, как он ловил бабочек, рассматривал рыбок в аквариуме, и переливы воды вызывали у него первые живописные ощущения, уже тогда он самостоятельно открыл некоторые особенности цветовой гаммы, которые были свойственны первым работам импрессионистов, и о которых, само собой разумеется, в четыре годика он еще ничего не знал…
