Я надеялся, что у Дангуоле отпадет охота тащиться в Крест, но, оказалось, наоборот: мои записки взвинтили ее, она твердила, что надо верить в чудеса, она говорила, что надо ценить свои достижения, помнить о своих победах (я не понимал, что она имеет в виду: какие достижения?.. какие победы?..), смеялась, говорила, что надо двигаться дальше, добиваться невозможного. Она верила, что еще оставалась надежда в Норвегии получить позитив. «…Не можем гарантировать… но готовы рассматривать…» Эти письма ее обнадеживали. Она считала, что у меня суровые шрамы на руках плюс документы, собранные дядей (это фуфло!). Справка из датской дурки… с печатью! Дядя говорил, что за такую бумажку многие бы дали не одну тысячу крон!
– С такими документами люди в считаные месяцы получали позитив, – говорил он, а она за ним повторяла; она уже продумывала дизайн в квартире… Ей воображалась комната в небольшом старом домике у фьорда, окно с видом на горы.
– Это была бы спальня, – сказала она.
Она мечтала, и эти мечты уносили ее от меня. Я не видел себя в ее домике. Мне не удавалось себя вообразить где-то в горах, наслаждающимся стереосистемой или домашним кинозалом. Мое будущее умерло в Вестре[34] раз и навсегда. Я старался, слушал ее… но… устремляя внутренний взгляд туда, куда была устремлена Дангуоле, я не находил ничего, кроме пустоты: в это кино я не был спроецирован. Луч моего грядущего струился в ином направлении. Там было всё иначе… грядущее меня давило, оно отдавало казематным холодом, гулким грохотом громовых засовов. Я не хотел об этом думать. Жить моментом, ощущать себя призраком за пять минут до рассвета. Оттягивать грядущее насколько возможно.
* * *
…они слушали, пожевывая спички, напряженные лица, задумчивость. Забытье – это всё, что я мог им дать; словесный анестетик, хуже которого только терзание плоти. Но если терзание может быть отрадным, тем более для истощенного духа, потому что в преодолении боли есть удовлетворение и даже азарт – вытерпеть и превзойти боль, то застывшую на дне сердца муть не срыгнуть, не разбавить, не взболтать и не обесцветить. Она не тронется вверх, как капля испорченного термостата, чем бы ты себя ни разогревал; она не убудет, пока не разобьешь себя, как сосуд.
Порошки, которые Фашист раздобыл для меня, были бесполезны; случались разве что редкие проблески: когда безатмосферный сон, вытягивая из сознания соки памяти, увлекал за собой ум настолько, что по пробуждении, не сразу обрастая плотью, сколько-то времени я находился в невесомости, постепенно вспоминая себя, гадал по лицам сокамерников, кто я такой. Оклеенные огрызками из мурзилок стены дышали. Помятые лампочкой, заботливо обернутой в кулек, заключенные, и их истории, которые сопутствовали им, как тени, несколько секунд текли, загибаясь, как сгорающая бумага. В такие минуты ты не выныриваешь из вакуума, а наоборот – из привольной стихии беззакония погружаешься в карцер оцепенения, в герметический батискаф наструганной строгим распорядком тюремной жизни. В такие минуты я отчетливо понимал: каждый из этих призраков срастается с моей личностью и судьбой плотнее, чем кто-либо когда-либо. Я смотрел, как пишет очередную маляву Фашист, и чувствовал, что каким-то образом он сплелся с моим желудком; я ощущал его присутствие у себя под ребром.
Эти типы были с ногами в моей душе, по уши в моей жизни, они разгуливали по моему прошлому, как по щебенке.
Крокен. Санаторий в горах. Нас долго везли на мерседесе, с кантри-музыкой, по петляющим дорогам. Вежливый молодой таксист, одетый, как свидетель Иеговы, без конца читал лекцию о Норвегии, о горах, о ценных породах металла, о реках и фьордах, о рыбе, рыбалке, спорте…
Мюкланд и Фло…[35]
Да, да…
Сульшер…[36]
Конечно…
Лыжи, лыжи…
В Крокене вас ждет настоящий горнолыжный отель.
Не может быть!
Сами увидите…
Мы с Дангуоле смотрели во все глаза. Красные домики с полянками; на полянках старички в креслах – засыхали, точно гербарии. Раза три проехали мимо по пояс голого мужика с большим животом, которым он толкал свою косилку. Псы бесновались. Дорога вилась, кусая свой хвост. Река бурлила. Мост. Другой. Сколько раз мы пронеслись над этой рекой? Она струилась, сверкала; дорога петляла, торопилась поспеть за ней, летела над ней; собаки, старики, красные домики… Меня укачало… Водитель запутался. Поменьше болтал бы…
Наконец, Крокен. Обещанный райский уголок.
Вот он! Ну, что я говорил?!
Har det bra![37]
Всюду валялись велосипеды, разобранные на части, ржавые, облезлые; на ступенях, на баскетбольной площадке и даже на крыше, – велосипедные части, как кости убитых зверей. Под ногами шебутные детишки. В кольцо летел мяч, с балкона огрызок, плевок: «эбуаля!», – хлопок двери. У входа в кресле-каталке инвалид с застывшей улыбочкой на губах; в глазах – грусть, умноженная сильными линзами (старомодный образ изобретателя). В тени за столом, сгорбившись, курил трубку старик, подкашливал, двигая глубокими морщинами на буром лице. Чуть поодаль, за большим деревянным столом со скамьями (такие часто встречаются в парках: стол и сбитые с ним вместе скамейки), сидели на солнцепеке турки; чинно, будто восковые, они пили кофе из миниатюрных чашек. Отец, мать, понурая дочурка, обозленный на весь мир сынок.
Внутри было получше, чем в Фарсетрупе[38].
У телефона стояла красивая беременная африканка. Вся в разноцветных тряпках. На стенах лыжи, фотографии слаломистов, вымпелы и кубки на полках, неработающий камин, задрипанная шкура лося.
– Отель «У погибшего альпиниста», – сказала Дангуоле и прыснула.
– Точно.
У самых ног возился со шваброй албанский мужичок, в пиджаке и коротеньких штанцах, в сандалиях, маленький и настырный; был он нами чрезвычайно недоволен, норовил шваброй выгнать на крыльцо. Две сомалийские девочки хихикнули и побежали. Кто-то что-то шепеляво сказал по-норвежски. Хлопнула дверь, хлопнула другая дверь. Каждый звук меня ранил в самую душу. Я всё это знал наизусть. Я знал, что последует за тем или иным звуком. Ведь звуки имеют генеалогию; они многое могут рассказать.
Мы встали у телефона. Мне не терпелось еще раз переговорить с адвокатом.
Пока ждал, выдумывал предлог. Дядя предупредил, что адвокату надо постоянно звонить…
– Адвоката надо держать на поводке, – сказал он.
«…мы прибыли, всё так быстро устроилось, спасибо, если бы не вы…»
Что еще?..
Дангуоле по-хозяйски заглянула на кухню.
У африканки была какая-то неистощимая телефонная карточка… and never ending story to tell.[39]
Дангуоле успела обойти весь лагерь; я трижды прокрутил в уме все беседы с адвокатом – африканка не торопилась…
– Адвокату необходимо напоминать о себе, – говорил дядя. – Чтоб ты ему стал кем-то вроде бедного родственника… и всегда благодарить, неустанно, каждый раз!
Это я помнил: благодарить, производить впечатление, сообщать все детали, как это бывает между близкими, твердить одно и то же, чтоб он ко мне привык, чтоб пропитался делом, чтоб я ему начал сниться, чтоб он подсел, как подседают на сериал или успокоительное, чтобы почувствовал себя полезным, необходимым (чтоб зависел от моей зависимости), чтоб ему самому было приятно от того, что он «помогает», что он занимается чем-то «серьезным» (saken om liv og død[40])… и хлопоты приносят плоды: спасибо, если бы не вы… Скандинавам этого так не хватает! Достаток и бессмысленность собственного существования, в котором нечего искать, потому что всё есть и всё под рукой, подтачивает самые стальные нервы почище ржавчины, которая так или иначе топит все корабли.
– Они задыхаются в набитых безделушками квартирах! – говорил Хануман. – Помни об этом, Юдж! Тоска, антидепрессанты! Вот что их составляет. Рано или поздно каждый из них кончает именно этим, потому что – запомни, Юдж! – все они боятся забвения! На этом надо играть… Они хотят ощущать свою полезность!
…а тут я! Раскрыл мое дело, как карту с пунктирной стрелочкой, что ведет к источнику смысла жизни, предстал мучеником, которого надо спасать, тянуть изо всех сил. По моему голосу адвокат чувствовал, что я не лгу (я и не лгал: боялся неподдельно!), и – немаловажно – он понял, что имеет дело с «интеллигентным человеком», – так он сказал. Я вставил: сам пишу… пока не напечатали… но за этим дело не станет… рано или поздно… дайте выжить и сами увидите!.. кроме того: каждый великий писатель когда-то был неизвестным…
– Ja-ja, rigtigt![41] – соглашался он. – У вас всё впереди… Многим пришлось пройти через всякое такое ужасное… Например, Кнут Гамсун…
– О! – воскликнул я.
– Достоевский…
– Да, – вздыхал я, – лучшего примера и не найти!
– Солженицын, – продолжал расплескивать эрудицию адвокат.
– Да вы знаток!
Послышалось урчание. Нравится передо мной распускать перья? Пусть распускает. Мне это только на руку. О чем бы ни трещала сорока – главное, дело свое маленькое сделай чуть лучше, чем обычно… пошевели извилиной! А я поищу необходимые справки. Он говорил много… Африканка дважды прошла, бросая на меня взгляды. Дай адвокату исполнить лебединую песню! У него был красивый раскатистый баритон – французское грассирование, интонация уверенного в себе человека, – опыт, в его голосе чувствовался опыт; мне представился пятидесятилетний мужчина в костюме, двойной подбородок, блеск ухоженной кожи, загар, седина, очки, большие теплые руки, сотни выигранных дел, покоренные женщины, сметливые секретарши, большой офис в Бергене, вид из окна на фьорд, и он, как капитан, стоит в залитой солнцем зале величиной с корабль, на котором я и Дангуоле уплывем в волшебное будущее, где нас никто не достанет… Пусть говорит – его голос меня успокаивал, я слушал и таял. Поддакивал. Ему это тоже нравилось: что я позвонил, сообщил, поблагодарил. Надо благодарить, уметь сказать takk for hjelpen!..[42], в Скандинавии это самое главное: благодарить как можно чаще – сразу становишься своим! С тем большей охотой он будет ждать моего очередного звонка, и я для него незаметно стану «своим». Не кто-то там неизвестно кто, не призрак какой-то, не лунатик из психушки, а – человек, живой, со своими болячками, с биографией и вкусом: уже о литературе поговорили, обсудили погоду, разве что не выпили на брудершафт. Может, он скоро начнет придумывать, чего бы мне сказать такого при нашем следующем разговоре… Возникнет вовлеченность – того гляди он сам не заметит, как станет защищать мои призрачные права. Из принципа игрока… Ему вдруг захочется обыграть систему, которая должна меня отправить домой. Дело-то безнадежное! Тем интересней попробовать его выиграть, а? Почему нет? Повернуть вентиль закона в свою сторону. Проявить ловкость. Главное, чтоб в нем пробудился интерес…
