— Я думал, он больше ни с кем не встречается.
— Ты шутишь? Он не пропускает ни одну женщину, которая ему пишет или звонит. Он пытается опоить их, сыплет обещаниями, врет. Он откровенно навязывает себя, и, если они не соглашаются, он просто насилует их.
— А как он это все мотивирует?
— Заявляет, что ему нужно же о чем-то писать.
— Старый вонючий кобель.
Некоторое время они молчали, думая о старом вонючем кобеле. Потом Гарольд спросил:
— А с чего это вдруг он посетил тебя?
— Наверное, чтобы потравить меня. Ты же знаешь, мы познакомились с ним, когда он только бросил свою фабрику и занялся литературой. У него тогда даже не было приличной бумаги, чтобы жопу подтереть. Он пользовался мятой газетой.
— Значит, ты видел его. И как это было? Он был пьян?
— Естественно, Гарольд! Он был грязный и пьяный, как свинья.
— Он считает, что таков должен быть настоящий мужик. Фу, мерзость!
— Да какой он мужик… Тод Винтерс рассказал мне, что отпиздил его в говно однажды ночью.
— Что, правда?
— Правда. Но об этой драке ты никогда не найдешь в его писанине.
— Без сомнения.
Писатели взялись за свои чашки.
Нельсон вынул из нагрудного кармана рубашки короткую сигару, зубами сорвал с нее целлофан, откусил кончик и потянулся за зажигалкой, которая лежала на столике.
— Я бы посоветовал тебе не зажигать эту гадость, Нельсон. Пагубная привычка!
Нельсон вынул сигару изо рта, повертел ее и бросил на стол.
— Поверь мне, Нельсон, кроме того, что это вонь несусветная, так еще и ебучий рак от нее.
— Ты совершенно прав.
И они снова замолчали, думая о Ебловски и о раке.
— Ну, Нельсон, расскажи мне, что он говорил!
— Ебловски?
— Кто ж еще?
— Да что говорил, смеялся надо мной. Говорил, что я никогда ничего не добьюсь!
— Серьезно?
— Серьезно. Вот сидел тут в рваных джинсах, без носков, в грязной футболке. Говорил, что живет в большом доме, две новые машины в гараже. Усадьба за высокой живой изгородью. Дорогущая охранная система. И бабенка у него красивая, на 25 лет моложе его…
— Да он не может писать, Нельсон. Ни словарного запаса, ни стиля. Ничего.
— Только блевотина, ебля и матерщина.
— Он и женщин ненавидит, Нельсон.
— Да он бьет своих женщин, Гарольд.
Гарольд рассмеялся.
— Господи, а ты читал это его стихотворение, где он оплакивает тот факт, что женщины рождаются с кишками?
— Гарольд, он же быдло. Почему его книги покупают?
— Потому что его читатели — быдло, которых большинство!
— Ну да, он же пишет об играх, пьянках… бесконечно, снова и снова.
И снова они замолчали, чтобы подумать о сказанном.
Гарольд громко вздохнул и констатировал:
— Он знаменит по всей Европе, а теперь еще и в Южной Америке раскручивается.
— Метастазы тупоумия, Гарольд.
— Зато здесь он не так знаменит, Нельсон. В Штатах у нас тоже есть свой читатель.
— Наши критики кое-что понимают.
Нельсон отлучился на кухню, принес себе еще кофе и продолжил:
— А знаешь, что самое мерзкое? Просто из ряда вон?
— Что?
— Он прошел полное медицинское обследование впервые в шестидесятипятилетнем возрасте.
— И?
— Абсолютно здоров. Как-то он давал интервью, лакая водку. Я сам видел. Он выпил этой отравы столько, что можно было уложить армию. Он не пьет только тогда, когда отрубается. Единственное, что оказалось у него не в норме, это триглицериды, ниже 264.
— Это уже что-то.
— И все же это несправедливо. Он уже похоронил всех своих приятелей-алкашей и даже нескольких баб, которые пили с ним.
— Да, это у него получается гораздо лучше, чем писать, Нельсон.
— Он — как пес, которому удается благополучно пересечь автостраду, не оглядываясь по сторонам.
— А ты не спрашивал, как это ему удается?
— Спрашивал. Он рассмеялся мне в лицо и сказал, что просто боги любят его вонючую задницу. Такая у него карма, сказал он.
— Карма? Да он даже не знает, что это слово означает!
— Он всегда блефует — это его метод. Однажды я был на его поэтических чтениях, и когда один студент спросил его, что он думает о экзистенциализме, Ебловски ответил: «Выхлопные газы Сартровской жопы».
— Когда же наконец его разоблачат?
— Мне кажется, это произойдет нескоро!
Писатели взялись за остывший кофе.
Через некоторое время голова Нельсона в очередной раз задергалась.
— Ебловски. Он такой мерзкий! Как женщины могут целоваться с ним — и их не тошнит?
— Ты веришь, что он действительно поимел всех этих женщин, о которых написал, Нельсон?
— Ну, многих из них я видел, некоторых даже знал. И, знаешь, были среди них и по-настоящему шикарные. Этого я не понимаю.
— Да они просто жалеют его. Он же — как тот пес шелудивый…
— Который кидается под колеса и даже не смотрит по сторонам!
— Почему ему везет?
— А хуй его знает. Стоит ему куда-нибудь выйти — у него тут же возникают проблемы. Последний раз я слышал, что какой-то издатель повез его и его бабу в Поло-Ланч. Этот придурок отлучился из-за стола в туалет — и пропал. Оказалось, он шлялся по ресторану и приставал к людям, доказывая им, какие они фальшивки. А когда появился метрдотель, чтобы урезонить его, Ебловски наставил на него свой нож.
— А ты слышал, когда его пригласил к себе домой один профессор, он нассал в цветочный горшок и чуть не влез на хозяйку?
— Никакого достоинства.
— Абсолютно.
И снова они погрузились в молчание.
— Он не может писать, Нельсон, — наконец сказал Гарольд, тяжело вздохнув.
— Зловредное чтиво, Гарольд.
— Грубое и зловредное, Нельсон.
— Самодовольный болван. Настоящий кретин. Ненавижу его.
— Почему его книги читают? Почему их покупают?
— Потому что он элементарен и поверхностен. Многие боятся глубины.
— Мы с тобой создали несколько величайших стихотворений XX века, а этот кретин Ебловски получает аплодисменты!
— Подлец.
— Фальшивка.
— Как женщины могут целовать его мерзкое лицо?
— У него зубы — желтые!
Зазвонил телефон.
— Извини, Гарольд…
Нельсон поднял трубку.
— Ало… А, ты, мам… Что?.. Ну, я не знаю. Мне что-то не нравится. Нет, я думаю, не подойдет. Мам, слушай, успокойся… Я знаю, что ты хочешь как лучше. Ой, мам, прекрати, у меня совещание. Мы готовимся к чтениям в Голливуд-Боул. Я тебе перезвоню, мам. Целую.
Нельсон бросил трубку.
— Пизда!
— Что-нибудь случилось, Нельсон?
— Она пытается подыскать мне РАБОТУ! Да это СМЕРТЬ!
— Господи, она что, не понимает тебя?
— Боюсь, что нет, Гарольд.
— Интересно, у Ебловского была мать?
— Ты шутишь? Такое чудовище не могло выйти из чрева женщины.
Нельсон подскочил со своего места и зашагал по комнате. Его голова дергалась сильнее обычного.
— БОЖЕ, КАК Я УСТАЛ ЖДАТЬ! НЕУЖЕЛИ НЕПОНИМАНИЕ — УДЕЛ ГЕНИЕВ?
— Ну, Нельсон, моя мама не понимала меня до конца дней своих. Но вот куда выгодно вложить деньги — у нее ума хватало…
Нельсон сел на кушетку и, обхватив голову руками, запричитал:
— Господи боже мой, черт бы их всех побрал…
Гарольд хитро улыбнулся.
— Ну-ну, зато нас будут помнить через сотни лет после его смерти…
Нельсон оторвал руки от головы и посмотрел на собеседника.
Амплитуда нервного тика побила все рекорды.
— ДА ТЫ ЧТО, НИЧЕГО НЕ ВИДИШЬ? ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ! МИР ВОТ-ВОТ ВЗОРВЕТСЯ, КАК ЗАМИНИРОВАННАЯ ЖОПА! МЫ НИКОГДА НЕ БУДЕМ ВОСТРЕБОВАНЫ!
— Да, — согласился Гарольд, — наверное, ты прав. Ох, будь они прокляты…
В это время где-то в южной части города за своей печатной машинкой сидел пьяный Ебловски и настукивал рассказ о двух знакомых писателях. История получалась не великая, но она была нужна. Ебловски писал для одного фривольного журнальчика по рассказу в месяц. Они добросовестно печатали все, что выходило из-под его пера, неважно, как плохо это было. Вероятно, из-за его популярности за рубежом.
Ебловски нравилось смотреть, как страницы заполняются текстом, выползая из печатного механизма. Он представлял себе, как девушки — фотомодели — перелистывая журнал своими пальчиками, наткнутся на его рассказ.
«Что за хренотень?» — озадачатся они.
«Девушки, — ответил бы он им на это, если бы мог, — эти строки просты по форме и не перегружены смыслами, диалоги реалистичны. Все так и было задумано. И вы можете только в своих мечтах целовать мое мерзкое с желтыми зубами лицо. Я уже занят».
Ебловски вытащил из машинки последний отпечатанный лист и присовокупил его к остальным. Потом он отыскал конверт. Предстояло выполнить самую тяжелую часть работы в его писательском деле: запечатать рукопись в конверт, написать адрес, наклеить марки и снести на почту.
