Эта премия существовала в Ленинграде еще с застойных времен, и Ореус, поэт начала двадцатого века, который утонул в возрасте двадцати четырех лет, казался тогда фигурой очень символичной для деятелей ленинградского андергаунда, так как его ранняя смерть и вообще малая известность при жизни на фоне звезд того времени: Блока, Белого, Соллогуба и других, — как нельзя лучше соответствовали их собственному положению в тогдашней культуре. По традиции, существовавшей с давних времен, лауреат получал ласты, плавки и полотенце, а также три копейки, так как именно столько в те времена стоил билет на трамвай до Стрельны, где, вроде бы, по преданию, во время купания и утонул Коневской и куда, видимо, по замыслу учредителей премии, и в наши дни мог отправиться лауреат, чтобы там утопиться. На самом деле, Ореус утонул совсем не там, а где-то в Прибалтике, но во время первого вручения этот факт как-то забыли уточнить, а потом решили оставить все, как есть, чтобы не менять традицию. Во всяком случае, именно так смысл этой премии трактовался в те далекие годы во время вручений, в том числе и самими учредителями в их поздравительных выступлениях и напутствиях лауреатам, на одном из таких вручений Марусе даже как-то довелось присутствовать. Все это, и ничего более, Маруся подробно и изложила Любаше, после чего та истерично бросила трубку, чем несколько озадачила Марусю.
Любаша была филологом, изучала сказки, и вот уже несколько лет писала диссертацию про Кощея Бессмертного, своего мужа она тоже считала чем-то вроде Иванушки-Дурачка, а все его жизненные и творческие успехи, продвижение по служебной лестнице, высокие должности в ПЕН-клубе и прочую «шелуху» она считала чистой случайностью, просто необыкновенно благоприятным для ее Кирюши стечением обстоятельств. Костя с Марусей пару раз приходили к Кирюше и Любаше в гости, и те очень радушно их встречали, накрывали на стол, наливали выпить, именно там Маруся, впервые после долгого перерыва, наконец-то поела настоящего украинского борща с мясом, он был такого ярко-красного цвета, жирный, наваристый, и подавала его Любаша тоже в очень красивой фарфоровой супнице. Любаша вообще очень хорошо готовила, принимала у себя много гостей, и у нее была очень красивая посуда, тарелки и салатницы с выпуклыми донышками, отчего наложенных в них продуктов всегда казалось чуточку больше, чем их там было на самом деле. Спиртного у них в доме тоже всегда было достаточно, но рюмки для водки у Любаши тоже были совсем крошечные, поэтому одну бутылку могло пить огромное количество гостей очень долго. Помимо сравнений с Иванушкой-Дурачком, Любаша еще несколько раз намекала Марусе на то, что ее Кирюше совсем ничего не надо в этой жизни, что он, как и Костя, создан только для того, чтобы мыслить, и если бы не вся эта суета и все эти бессмысленные стечения обстоятельств, вынесшие его на вершину славы и благополучия, то он вполне мог бы жить и на помойке. В это время как раз приближался шестидесятилетний юбилей Кирюши, который был старше Любаши почти на двадцать лет, и она была уже, кажется, пятой по счету его женой, и Маруся не исключала, что Любаша таким образом, как бы тактично и ненавязчиво, пытается подвести ее к некоторым темам его большого юбилейного интервью для все той же московской газеты, в которой Маруся тогда все еще печаталась и которое, как она успела обмолвиться при Любаше, было ей там уже заказано. Марусино интервью с Кириллом Пересадовым в конечном итоге, как и было задумано, появилось в этой газете точно в срок, Маруся в нем всячески постаралась учесть все эти скрытые намеки и тактичные любашины пожелания, оттенить все ответы ее Кирюши таким образом, чтобы он предстал в этом интервью именно в образе непритязательного Иванушки-дурачка, человека, следующего путем даосского недеяния и непротивления, и готового покорно и безропотно принимать все свалившиеся на него удары судьбы, для которого важнее всего в жизни мысль, творчество, и который, если бы не благоприятное стечение обстоятельств, вполне мог бы даже жить и на помойке, голодать, в общем, подвергаться всяческим притеснениям и унижениям, которые в это время переживали многие рядовые граждане России. Вместе с тем, в небольшой вступительной заметке к этому интервью, она совершенно без задней мысли, не желая никого задеть, просто для того, чтобы как-то немного обыграть постмодернистское смешение вещей и стилей в обстановке, окружающей писателя Пересадова, она все-таки вскользь, буквально одним словом, упомянула только что закончившийся евроремонт в его московской квартире. Это случайно оброненное слово вызвало совершенно неожиданную в тот момент для Маруси бурную реакцию Любаши, которая привела к их первой размолвке, после которой Любаша и Кирюша не общались с Марусей в течение года.
* * *
Руслан всюду носил с собой слуховой аппарат, его глухота была следствием болезни, связанной с мозгом, которая обрушилась на него совершенно неожиданно. Он как раз собирался в Америку на фестиваль современной музыки и уже полетел туда, но в самолете ему стало плохо, ужасно болела голова, поэтому он вернулся в Петербург. Руслан уверял Марусю, что ему неоднократно предлагали сделать операцию, которая могла бы вернуть ему слух, но ему не хотелось лежать целый год со снятой черепушкой и открытым мозгом, откуда будут торчать разноцветные трубочки, и каждый, при желании, сможет покопаться в его мозготуре — так было с одним его приятелем, который ослеп, и который, правда, после этого все же стал кое-что видеть.
Злые языки говорили, что у Руслана СПИД, говорили также, что он вообще ничего не слышит и слуховой аппарат носит просто для видимости, поэтому его всегда обязательно кто-нибудь сопровождал, чаще всего какой-нибудь юноша. Кроме того, как инвалиду первой группы Руслану полагались большие скидки на транспорте, эти льготы распространялись и на его спутников, и этим часто пользовались его знакомые, которые охотно ездили с ним в Москву и другие города. Другие же наоборот, уверяли, что Руслан имитирует глухоту, чтобы подслушивать чужие разговоры и плести интриги. Как могла заметить Маруся, Руслан научился довольно хорошо распознавать общий смысл сказанного по губам собеседника, кроме того, общаясь с ним, Маруся постепенно овладела основными жестами сурдоперевода, но если в помещении было слишком темно, или собеседник находился сзади от него, то Руслан вообще никак не реагировал на обращенные к нему слова, так что, скорее всего, он действительно ничего не слышал.
Тем не менее, Руслан регулярно посещал все более или менее значимые концерты в филармонии, куда обычно приходил во фраке с в каким-то старинным орденом в виде восьмиконечной звезды на левом лацкане и с тростью. Он всегда садился в первый ряд и в течение всего концерта сидел совершенно неподвижно, склонившись вперед и положив подбородок на трость с золотым набалдашником, закрыв глаза и как бы внимательно слушая. После концерта он обязательно отправлялся за кулисы, где по очереди жал руку всем исполнителям и дирижеру, поздравляя их с замечательным исполнением.
Сам он тоже продолжал сочинять музыку, правда, в последнее время все его сочинения представляли из себя, главным образом, коллажи. У него дома даже был целый пункт звукозаписи, почти как на радио, и даже профессиональный магнитофон с огромными бобинами, при помощи которого Руслан и конструировал свои коллажи, склеивая наугад куски пленки с записями симфонических произведений разных композиторов, чаще всего это были Вагнер и Карл Орф, которых он особенно любил. Работу над очередным своим произведением Руслан заканчивал не реже, чем раз в месяц, и всякий раз неизменно устраивал организованную с большой помпой премьеру. Печаталось огромное количество пригласительных билетов, которые обычно начинались с фразы: «Академия Мировой Музыки имеет честь пригласить Вас на премьеру симфонического сочинения классика современной мировой музыки Руслана Серебрянского» и далее: «Концерт состоится в Большом концертном зале Академии по адресу…» Приглашения рассылались в мэрию, Союз композиторов, журналистам и просто знакомым.
«Большой концертный зал» находился на чердаке расселенного и уже несколько лет простаивающего в ожидании капремонта дома, куда надо было подниматься по темной из-за отсутствия лампочек, грязной лестнице без перил, на дверях чердака белой светящейся в темноте люминисцентной краской была нарисована огромная лира с порхающим над ней крохотным голубком. В самом же зале повсюду были расставлены сбитые из досок скамейки для зрителей, а у стены из таких же досок была сколочена небольшая сцена со столом, на который во время премьеры и выставлялся магнитофон с двумя колонками для прослушивания очередного сочинения Руслана, которое обычно длилось не меньше двух-трех часов. Сам Руслан сидел на стуле в зале так же неподвижно, как в филармонии, и наблюдал за происходящим вместе со зрителями. Над сценой висел огромный плакат: «Сейте разумное, доброе, вечное!». На стене слева от сцены была укреплена небольшая стеклянная витрина, за которой на полке стояла пустая металлическая банка, к витрине была привинчена медная табличка с выгравированной на ней надписью: «Банка из-под супа «Кэмпбелл». Подарок Энди Уорхолла. Нью-Йорк, 1985 год.»
