— Это все, что ты можешь сообщить, феррет? — нетерпеливо спросил я.
— Да, сэр. — Он вздохнул. — О нет! Здесь репортер из «Рекламного века», и он хочет поговорить с вами. Впустить его?
— Да, пожалуйста.
В интервью не оказалось ничего удивительного или неожиданного. Все так, как я и предполагал. Даже то, что журналист использовал одну из этих убогих голограмм, которые вечно искажаются, попадая на экран к читателю. Он закидал меня кучей острых и язвительных вопросов, после чего я долго разглагольствовал о своих чувствах по отношению к работе, о наградах, которые мне довелось получить, а также о достоинствах и недостатках рекламного бизнеса в целом. Затем репортер ловко подвел все это к кампании Дьяволов Фермана — и здесь мне пришлось поправить его, указав на то, что вообще-то это кампания «Мира Нанотехнологий». Закончил же я тем, что слоган, персонаж или же песенка не могут популяризироваться, пока они не привязаны к очередному рекламному ролику.
Наконец все завершилось. Я пожал репортеру руку и проводил его до лифта. Когда я шагал обратно к своему кабинету, меня изловили члены моей команды, и я поклялся, что во время интервью упомянул их всех поименно. А будут ли они включены в публикацию, зависит исключительно от каприза редактора. Все захихикали и вернулись к делам.
В кабинете я уселся за стол. Болезненное состояние снова овладело мной. Комната перед глазами дрожала и расплывалась. Я поставил локти на стол, закрыв лицо ладонями и пытаясь справиться с этим ощущением.
— Так, так. Кажется, я наблюдаю типичный пример мазохизма.
Мне не нужно было поднимать голову, чтобы опознать этот голос. Хонникер.
— Не могу выразить словами, — отозвался я, — как мне досадно, что ты наблюдаешь меня в таком состоянии.
— Уязвленное самолюбие? — Я мог легко представить выражение ее лица: легкая улыбка, ни единого намека на обиду или насмешку. Она и впрямь хотела знать, как я себя чувствую.
— Нет, — сказал я и, невзирая на боль, покачал головой. — Будучи мужчиной, я стараюсь выглядеть как можно лучше в те моменты, когда ты рядом. А вот мое текущее состояние — полная противоположность желаемому образу.
Хонникер мелодично рассмеялась.
— Это и есть уязвленное самолюбие.
— Если ты так говоришь. В любом случае я выгляжу омерзительно. Могу только воображать, на что я походил прошлым вечером. Прежде чем ты отвезла меня к себе домой.
— Ты не хотел, чтобы я это делала?
— Не в подобных обстоятельствах. У нас все равно ничего бы не вышло — учитывая присутствие Моллен.
Я услышал, как Хонникер хмыкнула.
— И это заставляет меня задать вопрос недели. Может, даже месяца.
— А именно?
— Дверь закрыта?
— М-да. Не хотелось бы мне услышать твой вопрос года. — Ее шаги прошелестели по ковру, и дверь захлопнулась.
— Думаю, теперь нас никто не подслушает. Итак, что происходит между нами?
Тишина.
Я заставил себя поднять голову и открыл глаза. Все как в тумане. Я попытался сфокусировать взгляд.
— Я хочу сказать, мы… ну… у нас сложились определенные отношения, по большей части платонические. И это очень мило с твоей стороны — отвезти меня к себе домой… Но я не могу забыть… ну… то, что произошло в День Канталупы. Думаю, мне оказалось бы гораздо проще жить, если бы я знал — что это означало?
Образ Хонникер по-прежнему затягивал туман, и все же я видел ее лицо и не могу сказать, что она выглядела растерянной.
— Послушай, я знаю, что начинаю говорить, как Бэйнбридж…
— А ты сам-то, — сказала Хонникер, — чего хочешь от наших с тобой отношений?
— А чего хочешь ты?
— Ты первый.
— Ты знаешь мой ответ. Отчасти здесь дело в моих гормонах… — «И твоих феромонах», захотелось прибавить мне. Только я понимал, что для этого еще не время. — Помимо основной части, мне бы хотелось человеческих отношений. Ты зачаровываешь меня.
Она с улыбкой приняла комплимент и кивнула.
— Что там насчет основной части?
— Давай не будем обсуждать две темы одновременно. Я еще пытаюсь понять, что означал День Канталупы.
— Ладно, — сказала Хонникер, — что собираешься делать дальше?
— Поехать домой и отдаться во власть своей болезни. — Я спрятал лицо в ладонях.
— Понятно, — сказала она. — Я тоже намеревалась сбежать из агентства. Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал, если можешь. Ну как?
— Смотря что. Я чувствую себя развалиной.
— Это будет не очень сложно. Я хочу, чтобы ты куда-нибудь меня отвез.
— Куда?
— На твой вкус. Отвези меня в такое место, которое отражало бы твою истинную сущность, Боддеккер. Я хочу побольше узнать о тебе.
— Прямо сейчас?
— Совершенно верно.
Я поднял голову и мутным взором уставился в пространство.
— А могу ли я ожидать того же самого от тебя?
— Когда-нибудь — обязательно. И учти: никаких приключений, кроме как по обоюдному согласию.
— День Канталупы был обоюдным согласием? Хонникер рассмеялась, показав великолепные белоснежные зубы.
— В День Канталупы ты стал моим.
— Я стал твоим? Это что-то новенькое. — В голове по-прежнему клубился туман. Я неловко поднялся на ноги и задвинул стул.
— Ты готов идти?
— Десять минут — чтобы прибраться на столе.
— Встречаемся у лифта.
Минуло двадцать минут, прежде чем я оказался на месте. Впрочем, так всегда бывает, когда очень спешишь. Дансигер в свое время вывела теорию, что в те моменты, когда человек спешит, он испускает определенные феромоны, оказывающие влияние на окружающих. Это одна из тех вещей, о которых все говорят, но никто не проверял ее истинность. Увы! Я полагаю, что множество гениальных открытий так и не сделали, поскольку люди поленились проверить свои предположения.
Возможно, что-то верное заключалось и в этой феромонной теории, поскольку, как бы поздно я ни пришел, Хонникер опоздала еще больше. Я отвез ее на Центральный вокзал, где мы безуспешно попытались сесть в поезд, а в итоге воспользовались старым добрым цеппелином «Остров Баффин», который в полдень летел в Принстон.
Я ничего не сказал ей, пока мы находились в воздухе. Не стал я разглашать информацию и на станции в Принстоне, где нанял коляску и приказал отвезти нас в старый район. Осознав, что мы приближаемся к дому, я повернулся к Хонникер:
— Как и все прочие, я стремлюсь к уюту. И сейчас ты увидишь, ради чего я старался все последние месяцы.
Коляска завернула за угол; инерция кинула нас друг на друга.
— Третий дом слева, — сказал я, глядя в лучистые глаза Хонникер.
Ее губы изогнулись в улыбку.
— Боддеккер! О, Боддеккер, это чудесно! Ты никогда не говорил мне, что у тебя есть семья.
Я не успел ответить. Внезапно к горлу подкатил ком, и сердце бешено застучало о ребра. Часть моей «семьи» располагалась во дворе моего принстонского дома. Многочисленные «племянники» и «племянницы» бегали между валунами, играя в войну или баюкая своих «чуть живых» кукол. Мальчишки и девчонки размахивали разрекламированным «Мак-Маоном, Тейтом и Стивенсом» игрушечным оружием: «Точная копия стандартной автоматической винтовки! Оружие, которое выиграло Норвежскую войну!» Горячая битва то и дело перебивалась диспутами о том, кого убили первым, и женская часть войск оглашала двор возмущенными воплями, готовясь вцепиться друг другу в волосы.
— Мне остановиться здесь, сэр? — фыркнул водитель коляски.
Я попытался ответить, хотя слова застряли у меня в горле. Глаза наполнились слезами. Мой собственный жилищный агент предал меня. Какого черта Джен мне не позвонила?
— Боддеккер?
Я мотнул головой и махнул водителю, приказывая продолжать движение. Потом откинулся на сиденье, отвернувшись от Дома, от Хонникер и от всего белого света.
— Боддеккер, что случилось? Ты не хочешь познакомить меня со своей семьей?
Дрожа, я прошептал:
— Это не моя семья.
Хонникер положила одну руку мне на плечо, а другой мягко провела по волосам.
— Они — не твоя семья, но мы с тобой проделали весь этот долгий путь, чтобы увидеть их?
Ее пальцы сжались у меня на плече, и я потерял контроль над собой: из моей груди вырвалось сдавленное рыдание.
— Нет, — проговорила она. — Это не семья. Вместе с тем здесь есть что-то, что ты не мог показать мне в ином месте. Что-то особенное. Уникальное… Дом. Ты хотел показать мне дом.
Я не ответил.
— Это был дом, да? Его выставили на продажу и… Мне ведь не нужно говорить очевидное? Я знаю, что этот дом значил для тебя, Боддеккер. Возможность вырваться из Нью-Йорка, не так ли? Ты выбрал его, и он был особенным. Очень особенным, да? Ради этого ты приехал сюда, Боддеккер… О, мне так жаль! Мне действительно очень жаль.
Ее руки обвились вокруг моей шеи, Хонникер попыталась притянуть меня к себе, но меня оказалось слишком трудно утешить.
