Подобного рода акции очень быстро сделали «Черненьких» едва ли не самым известным питерским художественным объединением, как в России, так и за ее пределами, во всяком случае, после девяностого года без их участия не обходилось практически ни одно официальное мероприятие, организованное на уровне комитета по культуре мэрии.
Двоих «Черненьких» — Елену и Геннадия Бердяевых — Маруся несколько раз видела в гостях у писателя Пересадова, правда, там они всегда были очень хорошо умыты и одеты, и вообще, как они объяснили Марусе, в отличие от Вити, они предпочитали работать в перчатках, а расстегивали штаны и обливали себя мочой только по случаю вернисажей. Своих детей они тоже предпочитали не водить в галерею «Черненькие-Говномес» и даже запрещали им туда ходить, они же были инициаторами некоторых нововведений среди «Черненьких», то есть настояли на том, чтобы говно на картинах покрывалось специальной пленкой, в противном случае использовался специальный «говнозаменитель», то есть вещество, внешне очень напоминающее говно, но без его характерного запаха и других неприятных свойств, что, конечно, было сильным отступлением от первоначального канона.
У Пересадовых Елена и Геннадий обычно недолго сидели за общим столом, они почти сразу же уединялись с Кирюшей в соседнюю комнату, где, насколько понимала Маруся, обсуждали какие-то свои публикации и совместные интервью, связанные, главным образом, с празднованием предстоящих юбилеев Пушкина и Набокова, в оргкомитет по организации которых они входили, а Пересадов даже был их председателем. По мнению Любаши, ее Кирюша в душе был настоящий «черненький», так как всегда покорно подчинялся обстоятельствам и всю свою жизнь плыл исключительно по течению, хотя официально в эту группу Пересадов, конечно, никогда не входил, и все свои книги писал исключительно чернилами и в основном о жизни отечественной интеллигенции, но общаясь с Геннадием и Еленой, он все-таки немного «вляпался».
Совсем недавно Маруся даже видела по телевизору фильм, точнее, одну серию из длинного сериала о сотруднике ФСБ, который расследовал похищение рисунка Малевича из Русского музея. Поиски этого рисунка с неизбежностью привели сотрудника в галерею к «Черненьким», куда он проник, прикинувшись художником, вытащив при входе из-за пазухи маленький карандашный рисунок, так как, видимо, по мнению режиссера, вход в эту галерею был строго ограничен и попасть туда могли только избранные, не иначе как предъявив какой-нибудь рисунок, точно так же, как при входе в Большой дом на Литейном у всех требуют пропуска. Этот любительский рисунок действительно послужил своеобразным пропуском сотруднику, потому что, после некоторых колебаний, стоявший на входе здоровенный мужик в расстегнутых штанах, предварительно расстегнув ему ширинку и пощупав за яйца, его все-таки туда пропустил. В следующем кадре все «Черненькие», включая Витю, Геннадия и Елену, которые в фильме играли самих себя, уже стояли в центре галереи, а сотрудник ФСБ, после некоторых колебаний и сомнений, во время которых он застенчиво и с затаенным восторгом, переминаясь с ноги на ногу, смотрел на эту живописную группу, где все были в обычных своих нарядах: расстегнутых штанах и рваных на груди тельниках, облитых мочой, — все-таки в конце концов решился подойти к самому внушительному и важному среди них, Вите, который, действительно, примерно на голову был выше всех остальных, а также в два раза превосходил их в обхвате. Сотрудник ФСБ доверчиво протянул ему свой рисунок, ибо именно таким путем, прикинувшись художником, он надеялся проникнуть в артистическую среду, которую считал очень закрытой и непроницаемой даже для таких, как он. Витя двумя пальцами презрительно взял его рисунок, с отвращением приблизил его к своему носу и, сморщившись, понюхал, после чего небрежно швырнул рисунок на пол.
— Ну разве так рисуют! Из тебя, боец, такой же художник, как из говна — пуля! — после этих слов он схватил сотрудника за шкирку и подтащил его к одному из густо обмазанных говном полотен.
— Вот как надо рисовать! — сказал он и ткнул того лицом в говно, разразившись при этом каким-то утробным нечеловеческим хохотом: Уа-а-а-а!
* * *
В последнем номере «Черного журнала» Алеша опубликовал несколько марусиных рассказов и ее перевод небольшой повести Батая, который она в свое время делала по просьбе Волковой для ее серии «Секс-беспредел» в издательстве Кокошиной. Это было в самом начале девяностых, когда Батай еще почти не издавался, именно за получением гонорара за этот перевод Маруся и поехала тогда в Москву, когда Костя нашел на тротуаре маленькое золотое колечко с бирюзой.
Кокошина, по своему обыкновению, сразу же вручила Марусе деньги, правда, не очень много, даже бегло не ознакомившись с текстом, однако уже вечером в квартире, где Маруся остановилась, раздался телефонный звонок. Кокошина все-таки заглянула краем глаза в рукопись и одной странички текста ей хватило для того, чтобы прийти в абсолютный ужас и замешательство, она требовала, чтобы Маруся вернула ей деньги, а текст забрала на переработку, так как то, что там написано, было, по ее мнению, совершенно невозможно печатать, и дело было не в качестве перевода, о котором она вообще ничего не говорила, а исключительно в содержании. Хотя Волкова в свое время настояла на названии серии «Секс-беспредел», но все равно, Кокошиной хотелось, чтобы в публиковавшихся в ней книгах было побольше беспредельной нежности и любви, а не откровенной порнухи, как в повести Батая, с которой она только что немного ознакомилась, именно в таком духе она и предлагала Марусе слегка переработать Батая, она не исключала и того, чтобы Маруся туда кое-что добавила от себя, явно она этого не говорила, но всячески давала понять, что она бы против этого не возражала.
Примерно через два часа к Марусе приехала Елена Станиславовна, работавшая редактором у Кокошиной, и вернула Марусе текст для переработки, однако деньги Маруся возвращать Елене Станиславовне отказалась, сказав, что завтра утром она сама придет к ним в издательство и все уладит. На самом же деле у Маруси уже был обратный билет на поезд, который отходил в Петербург вечером того же дня. На этом поезде, вместе с выплаченным гонораром, Маруся благополучно и уехала к себе домой. После этого у нее дома еще раздалось несколько междугородных звонков, но она просто не брала трубку, а потом звонки прекратились, и Кокошина как будто про эту рукопись даже забыла. Забрав деньги, Маруся не чувствовала ни малейших угрызений совести, потому что она честно выполнила порученную ей работу и прекрасно понимала, что этот текст Батая Кокошина, видимо, не издаст никогда, так как переделать его в нужном для нее ключе было совершенно невозможно. Она сама могла бы в этом убедиться, если бы повнимательнее прочитала хотя бы несколько страниц из него.
Батай нагромоздил в этой повести невероятное количество всевозможных половых актов и извращений, такого количества ему удалось достичь за счет того, что он практически их не описывал, а просто называл или перечислял, его персонажи трахались в поле на траве, под дождем, в шкафу, на кухне, на скале у моря, в саду, хотя в целом, как Марусе показалось, слово «извращение» ко всем этим актам, пожалуй, не очень подходило, все было достаточно традиционно, не более экзотично, чем, например, в Кама-Сутре, где описываются всевозможные позы. У Маруси сложилось такое впечатление, что автор куда-то очень спешил, и в душе ему было даже лень все это описывать, поэтому он и решил взять, что называется, количеством, а не качеством, разместив на пятидесяти страницах множество всевозможных половых актов и несколько убийств. Несколько раз, правда, его герои друг на дружку помочились, верхом же извращения в этой повести была сцена, где героиня соблазняла священника во время исповеди, а потом с друзьями они его убивали прямо в церкви, но и это Марусе показалось достаточно традиционным и до банальности прямолинейным и естественным, ведь никто из героев этой повести ни разу даже не поел дерьма, как у Сада-Пазолини… Иногда, правда, главное повествование прерывалось ради небольших лирических и пейзажных зарисовок, когда автор писал что-то такое о звездах, вечности и бесконечности, такие зарисовки Маруся тоже любила делать в детстве в своих школьных сочинениях, слегка отступая от темы, чтобы придать сочинению некоторую значимость и весомость, за это ее обычно очень хвалили учителя и всегда в таких случаях ставили ей «пятерки». Жаль, что Кокошина натолкнулась не на такую страницу Батая, ей бы наверняка это понравилось…
В целом, после Селина или Жене, работа над этим переводом показалась ей совсем несложной и заняла у нее где-то полторы недели, к тому же автор использовал короткие назывные предложения и не особо заботился о разнообразии лексики, но переделать эту повесть все равно было невозможно из-за ее «концентрированности», сколько ни убавляй, все равно осталось бы то же самое, разве что оставить одни лирические отступления о звездах и вечности, но тогда бы она уже очень странно смотрелась в серии «Секс-беспредел», так что Маруся правильно сделала, что оставила себе деньги, потом бы она от Кокошиной уже никогда их не получила и только зря потратила бы свое время и силы…
