В то утро мы позавтракали в Тацуно. Что же мы там ели? Поскольку ели мы всё время в однотипных столовых, где блюда разнообразием не отличались, то запомнить, где именно, когда и что ели, было просто невозможно. Какая-нибудь китайская лапша или рамэн, иногда карри-райс или комплексный обед, бэнто на станции. Где-то однажды полакомились омлетом с рисом. Но это, кажется, было не в Тацуно. На линии Иида почему-то бэнто на станциях не продавали. Когда мы сели утром в поезд в Тацуно, то собирались, когда захочется есть, сойти где-нибудь по дороге и поискать столовую. В наших планах каждый день всё менялось, никакой определённости не было, поэтому и время еды всё время менялось, и сколько раз мы едим, тоже всегда бывало по-разному. Когда становилось ясно, что препятствий нет и можно покушать, мы всегда радовались. Сразу же пробуждался аппетит.
За окном всё было залито ослепительным солнечным светом. Сияние разливалось в поднебесной лазури, зеленью отсвечивала листва, сверкала на солнце вода в реке, даже глина поблёскивала на просёлочной дороге. Отсвечивала черепица на кровлях, блестела вода в рисовых чеках, отсветы играли на крыльях белых бабочек. Там и сям виднелись кусты цветущей азалии, Всюду на лугах были причудливо разбросаны жёлтые и алые цветы. Правда, птиц с роскошным разноцветным оперением, слонов и питонов нигде, разумеется, не было, но мне и так было хорошо: я как заворожённая смотрела не отрываясь на открывающиеся за окном пейзажи. Неожиданно вдали, словно сгустки слепящего света, стали вырисовываться горные пики — гряда Центральных японских Альп. На вершинах ещё лежал снег, обрамляя склоны. Белизна снега ярко контрастировала с синевой небосклона и лиловыми контурами гор. Ближе к подножью иссиня-лиловый цвет постепенно переходил в зелёный, вливаясь в буйную зелень ближайших невысоких гор и холмов.
— Смотри, какие потрясающие горы! Там, наверное, живут волки вроде Акелы! — воскликнула я.
Мицуо, высунувшись из окна, тихо ответил:
— Да-а! Здорово! Почему-то, когда смотришь на такие горы, обязательно в голову приходит слово «Бог»… Кажется, будто там можно найти ответ на все вопросы, какие есть в мире… И на вопрос, зачем я живу на свете…
— Смотри-ка! Горы будто гонятся за нами! Сердятся. Говорят: «Куда?! Не уйдёте!» — пошутила я.
Мицуо, откинувшись на сиденье, пробурчал:
— Хватит чепуху нести! Ведь только что-то почувствовали по-настоящему..
Я ощущала то же самое, поэтому согласно кивнула в ответ, а он продолжал задумчиво смотреть на контуры дальних гор в синеве небосвода, проносившиеся за окнами вагона.
Минут тридцать из окна можно было наблюдать эту горную гряду — Центральные Альпы. Покрытые снегом вершины скрылись из виду, но горы пониже всё тянулись на горизонте. В окнах с противоположной стороны вагона тоже виднелись синеватые контуры гор, на которых сверкали снежные покровы. Железная дорога проходила как раз между Центральными и Южными Альпами. Горы уходили вдаль, а иссиня-зелёное течение реки жалось к дорожной насыпи, так что отблески от воды проникали в вагон. От этой беспрестанной игры бликов клонило в сон, и скоро мы опять задремали. Положив голову на плечо Мицуо, я прикрыла веки. Моей голове было удобно у него на плечевой косточке, и к запаху его я привыкла. Это был не просто запах грязи, а особенный запах, похожий на дух от прелой листвы или от травы в дождливый день. Запах, который с самого начала въелся в одежду Мицуо. Наверное, Мицуо также привык к моему запаху? Правда, я была ещё совсем ребёнком, и в запахе, исходящем от моего тела, наверное, ещё не было ничего «особенного». Кажется, в свои двенадцать лет я ни разу даже не подумала о том, чтобы сбежать от Мицуо. Мне было страшно остаться одной, брошенной. Но кроме того, у меня было такое чувство решимости: коли уж дело зашло так далеко, то к прошлому возврата нет. Да к тому же я чувствовала ответственность за судьбу Мицуо, у которого, кроме меня, никого нет на свете. Я начинала считать, что раз ему больше не на кого опереться, то значит, я должна его и дальше поддерживать. Вероятно, такая беспечная самоуверенность проистекала от моей детской наивности. Так же, как раньше я со всей решимостью как «жена» или «мать» всю жизнь защищала и опекала моего умственно неполноценного старшего брата, сейчас я со всей силой своей детской ответственности готова была искать пути спасения для нас с Мицуо.
В сладкой как мёд дремоте я мурлыкала про себя какую-то песенку. Что-то вроде псалма, который мы только недавно разучивали в уроке в школе. Но в то же время она была похожа и на мелодии песен, которые мы пели в начальной школе — «Лето пришло» или «Когда цветут фиалки». Я как бы ещё и слушала себя со стороны, очарованная волшебным напевом. Так я все продолжала мурлыкать про себя, и одна за другой родилось несколько чудесных песен. Но тут мама стала меня ругать: «Перестань! Сколько можно?! Прекрати это мерзкое мурлыканье!» И больше, как я ни старалась, такого счастья от мурлыканья я уже испытать не могла…
На пустыре поблизости водянисто блестел осколок стекла. От чего были осколок, разглядеть я не могла, но он были довольно толстый, с шершавой поверхностью, так что в прозрачной массе разливалась белёсая муть. Почему-то мне страшно понравился этот цвет, просто околдовал. «Будто ледяной нарост во дворце Снежной Королевы», — по-ребячьи думала я.
Почему-то сейчас вспоминались даже такие пустячные детали. Конечно, тот осколок вскоре потерялся. Да, то ведь был просто осколок стекла, и, наверное, его потом выкинули. Но и сейчас, когда я вспоминаю ту белёсую замутнённую глубь стекла, мне всё кажется, что из неё вот-вот появится что-то необыкновенное, и оживает то сладкое предчувствие счастья…
Я несколько раз открывала глаза, но Акела, он же Реми, он же Мицуо был всё время на месте. До сих пор помню мою радость, когда я видела его рядом со мной. Просыпаясь утром, я представляла, как сейчас потянется долгий день, и впадала в хандру. Так было каждое утро. Я вздыхала оттого, что некуда было деться от этой тяжкой обязанности — вставать по утрам. Но, отправившись с Мицуо в путешествие, я и думать забыла о своей утренней хандре.
Под звуки песенки, которую я продолжала мурлыкать, блики от речной воды меняли форму, струились и переливались. Внезапно сладкая дремота оборвалась: кто-то грубо схватил меня за плечи и приподнял.
— Полиция! Вот он, держите! Вот он, мерзавец! — обрушились одновременно со всех сторон взволнованные мужские голоса. — Ты ведь Юки, да? Ты не ранена? Ну вот и хорошо! Теперь ни о чём не беспокойся! — донеслось до меня чьё-то бормотанье.
С последней отчаянной надеждой я посмотрела на Мицуо. Его держали двое неприятных на вид мужчин в чёрном. На руки ему надели наручники. Лицо его покрывала смертельная бледность, когда он повернулся ко мне. В его больших глазах лучился синеватый отблеск. Наверное, он что-то сказал в этот момент. А я, наверное, закричала. Может быть, я билась, вырывалась, звала Мицуо по имени и кричала: «Что вы делаете?! Перестаньте! Отпустите его!» Но нет, наверное, ни я, ни Мицуо не сказали ни слова — только посмотрели друг на друга, а потом я, конечно, разрыдалась. То, чего мы оба втайне так боялись, наконец свершилось — вдруг отчётливо поняла я, и меня охватило безысходное отчаяние от предстоящей неожиданной разлуки. Больше нам уже никогда не встретиться! Это было отчаяние, которое испытывают люди, провожая покойника. Державшие его мужчины стащили Мицуо с сиденья и, пиная, с ругательствами поволокли по проходу, а он всё оглядывался на меня, пока не скрылся из виду. На лице его не было слёз — на нём читался только страх. Его глаза с синеватым отливом были похожи на глаза волка. Таким я видела его в последний раз.
Поезд — возможно, в связи с арестом Мицуо — задержался на станции. Меня кто-то обхватил за плечи и повёл к выходу из вагона в противоположную от Мицуо сторону. Обливаясь слезами, я всё искала его на платформе. Куда они дели моего Мицуо?! Его нигде не было видно. Наверное, его уже посадили в патрульную полицейскую машину, которая ждала на площади у станции. Чья-то вонючая лапа держала меня за плечи, а я вырывалась и рыдала в голос. Меня тоже, как преступника, запихнули в машину, которая ждала у станции, между следователем в штатском и женщиной-полицейским в форме, и так везли до Тоёхаси. Завыла сирена, оглашая окрестности. Наверное, это была полицейская машина, в которой везли Мицуо. Наша машина без всякой сирены на обычной скорости катила по узкой просёлочной дороге. Всё также за окном, в том, другом мире ослепительно сияло солнце. Я с тоской вспоминала всё, чему меня научил Мицуо: «Мы с тобой одной крови, ты и я!», «Доброй охоты всем, кто соблюдает Закон джунглей!», и сам «Закон джунглей», и Реми, и Капи, и рассказы про Ганди. Неужели теперь всё это исчезнет?.. Что же теперь будет, какое время настанет, когда мы утратим Закон джунглей?.. И я, и Мицуо — мы оба снова стали одиноки.
