Обнаруживший нас в поезде на линии Иида местный житель обратил внимание на моё сходство с напечатанной в газете фотографией. Он сразу же сообщил кондуктору, тот немедленно доложил служащим линии на ближайшей станции. Со станции доложили в полицию. Сначала местные полицейские и подоспевшая позже оперативная группа, посланная из Тоёхаси, окружили наш вагон. Несколько переодетых полицейских пошли по проходу с обеих сторон и стали сверять, те ли мы, кого они ищут. Затем наметили станцию, на которой нас будут брать, и подогнали туда патрульные машины. Как только поезд остановился на этой станции, они нас схватили. Так, наверное, всё было. Станция называлась Тоёкава. Мы никаких приготовлений не видели и не чувствовали, пока любовались видами гор и сладко дремали. Потом я ещё долго с ужасом вспоминала о том времени, когда мы, ничего не ведая, уже были под наблюдением. Мы ведь ничего не могли знать о приближающейся опасности.
В полицейском управлении в Тоёхаси с меня сняли первичный допрос. Чтобы как-то выгородить Мицуо, я упорно твердила, что он меня вовсе не похищал, что я сама пошла с ним. Но, поскольку по-настоящему меня должны были допрашивать в Токио, полицейские слушали меня в пол-уха. Они передали мне мои вещи: пиджак, бейсболку и узелок с вещами. Все эти вещи принесли потом — они остались на сиденье в вагоне, когда меня так неожиданно схватили и увели. Следователь велел посмотреть, что в узелке, и подтвердить, что вещи мои. Там оказались кроме грязного полотенца намокший рулон туалетной бумаги, зубная щётка, алюминиевая кружка и банка из-под леденцов. Ещё там была самодельная бумажная папка с наклеенной на лист бумаги вырезкой из газеты, которой Мицуо так дорожил. Зачем-то он её, наверное, переложил в мой узелок. То ли по ошибке, то ли нарочно. В общем, я решила, что она у меня останется. Мицуо, наверное, не стал бы возражать. Я развернула бумажный лист. Кроме наклеенной газетной заметки с фотографией кладбища и портретом моего отца там были ещё штук двадцать вырезок из газет в конторском конверте. Все они были связаны с теми событиями: с самоубийством моего отца, когда я была ещё младенцем, а Мицуо жил на кладбище. Эти заметки он тоже наверняка вырезал из библиотечных газетных подшивок. Я даже чуть не рассмеялась при мысли о том, какие дыры остались в тех газетах. Там были заметки о брошенном ребёнке, о самоубийстве целой семьи, о бродячих собаках, о холере… Это был, так сказать, ещё один мир, которым жил Мицуо, — мир, откуда открывался вход в «холодную спальню» обезьян.
После того, как я опознала свои личные вещи, меня в сопровождении женщины-полицейского отправили в городскую больницу. Мицуо тоже, вероятно, доставили туда, но я не знала, где он, и не понимала, зачем всё это. Сколько я ни просила, чтобы с Мицуо не обращались как с преступником, ничего изменить я не могла: я находилась теперь «под охраной и на попечении», а он «под арестом». Мне, в мои двенадцать лет, хорошо была понятна огромная разница между первым и вторым. Учитывая эту разницу, сколько бы я ни умоляла дать мне увидеться с Мицуо, сколько бы ни кричала, ни звала его по имени, всё равно от этого не было бы никакого проку, — в чём я вполне отдавала себе отчёт. Так что я не рыдала и не требовала дать мне с ним встретиться, а просто подчинялась тому, что говорили мне взрослые. Но горькие мысли, словно лёд, холодили сердце.
Хотя я не была больна, в больнице меня уложили на койку и провели медицинский осмотр. С меня сняли одежду, санитарки обтёрли влажными полотенцами всё тело. Мне дали белый спальный халатик, я легла в постель, и сразу же навалилась свинцовая дремота. Я мгновенно провалилась в глубокий сон — наконец-то снова на настоящей кровати.
Когда я проснулась, передо мной было такое знакомое лицо мамы. Она смотрела на меня не отрываясь. Я поспешно снова закрыла глаза. Мама продолжала ещё внимательнее смотреть на меня. С того момента я поняла, что меня вернули в мамино время и пространство.
Прошло, наверное, дня два, пока мы вернулись в Токио. Точно уже не помню. Кажется, в эти дни я только спала и ела. Больше мне ничего не хотелось. Я не могла ни о чём думать и ничего не чувствовала. Я была как потерянная. В Токио меня, кажется, ещё основательно допрашивали, но я ничего не помню. В свои двенадцать лет я не понимала, о чём они говорят, когда меня спрашивали, как я проводила время с Мицуо. Не знаю, достаточно ли я сделала, чтобы выгородить Мицуо: говорила, что он ничего плохого мне не делал, что я сама с ним пошла, что он был со мной очень добр, что он за всё платил сам, что вообще ни разу не было ничего страшного…
Хорошо помню только одно из всего допроса. Следователь — лицом вылитая обезьяна — смеясь, сказал: «Значит, этот тип называл себя Мицуо? Но зовут-то его по-другому». Когда следователь мне это объявил, я невольно хотела его спросить: тогда, наверное, его зовут Акела? Или Реми? Но я удивилась, и мне стало очень грустно. Зачем же он придумал себе фальшивое имя Мицуо Нисида? Зачем же он хотел скрыть своё настоящее имя? Теперь мне казалось, что он просто в насмешку придумывал все эти наши имена: Маугли, Акела, Реми, Капи… Я уже не уверена была и в своём собственном имени и не могла даже мысленно называть его Мицуо — только «он». Я очень на него рассердилась. Ведь у меня, например, есть имя Юкико Суги, и, значит, я должна под этим именем жить. Но в преступлении, которое хотели ему навязать эти существа из «человечьего логова» начиная с полицейских, он, конечно, был не виноват. Поскольку моя мама тоже на этом настаивала, то в конце концов ему вменили в вину только то, что он принёс столько хлопот «человечьему логову», и освободили от уголовной ответственности. Но передо мной он всё равно был виноват: ведь он утаил от меня настоящее имя, под которым должен был жить в «человечьем логове». Этого я ему не могла простить. Получалось, что рядом со мной столько времени был и прошёл мимо просто какой-то неизвестный, о котором в газетной вырезке говорилось как о «ребёнке бездомного бродяги, жившего на кладбище». Словно скользя по водной глади, уходили от меня вдаль бредущий, сгорбившись и низко опустив голову, мужчина, а рядом с ним голенький чумазый четырёхлетний мальчик.
Вернувшись в Токио, я переоделась в платье, которое подобрала для меня мама. Одежду, которую купил мне «он», вероятно, бросили в мусор ещё в Тоёхаси. В Токио вместе с мамой меня сопровождала женщина-полицейский и двое следователей. Вагон второго класса, в котором мы ехали из Тоёхаси, отличался от тех вагонов, к которым я привыкла: скоростной поезд, чистота и удобство, от которых голова кружилась. От токийского вокзала меня повезли на машине прямиком в полицейское управление Сакурадамон. Там провели первичный допрос. Наконец к вечеру меня отпустили, и мы с мамой взяли такси. Мы поехали через Итигая к моей школе. Хотя явиться с объяснениями в школу можно было и на следующий день, моя мама, со свойственным ей педантизмом, похоже, хотела покончить с обременительной процедурой сегодня. Директриса и классная воспитательница-монахиня при виде меня прослезились. Хотя в эту школу я пришла недавно и они обо мне мало что знали, я сама в большом смущении смотрела на директрису и нашу воспитательницу. Учителя и ученицы, которые ещё оставались в школе в этот час, собрались вокруг. Я, конечно, помнила и школьный сад, и это здание, но при этом мне казалось чрезвычайно странным, что я действительно училась в этой школе. Мама усердно всем кланялась и, повторяя, что сегодня только на минутку заехали всех поприветствовать, вскоре потянула меня за руку, и мы покинули школу.
Мы снова сели в такси, которое ждало нас у ворот школы, и направились прямо в Синдзюку. Там находилась средняя школа высшей ступени, в которой работала мама. У неё на службе тоже надо было объявиться и всех поприветствовать. Ей надо было непременно доложить всем учителям, что дочка, о которой напечатали объявление в газетах, несколько дней пропадала, из-за чего она сама должна была пропускать занятия в школе, а теперь вот нашлась. Только мы миновали большую людную улицу в огнях неоновой рекламы, как оказались в маленьком безлюдном и тихом переулке. Хотя было уже шесть часов вечера, ещё не стемнело.
