Сергей Бетев
Афонин крест
Повесть
Рисунки Н. Мооса
Года три-четыре назад город Красногорск, построенный в войну на местных рудниках, придвинул свои многоэтажные дома к небольшой станции Купавиной, но остановился перед тенистой березовой рощицей словно оробел прорубить через нее улицу.
В рощице ютилось кладбище.
Оно не было похоже ни на деревенские, тихие и по-домашнему прибранные, ни на замусоренные городские — тесные нагромождения оградок да пирамидок с бренчащими венками.
Кладбище это появилось в первую военную осень. С эшелона беженцев сняли женщину с больным ребенком. Пятилетний мальчик, измученный дизентерией, едва протянул ночь, а к утру скончался в тесном станционном медпункте. Везти гробик за четыре версты по бездорожью в деревню Перекатову, на погост, было недосуг. И с покорного согласия матери, боявшейся надолго отстать от семьи, ехавшей дальше, в Сибирь, малыша похоронили в пристанционной березовой роще, приколотив к дереву у холмика фанерку со скорой надписью химическим карандашом.
…А война сутолочно катила в обе стороны эшелоны, редкую неделю не оставляя на глухой станции покойника.
Скоро рядом с малышом положили тифозного солдата, потом зарезанную поездом женщину, в первые холода закопали в звонкую землю узбека из проехавшего трудбатальона.
Так вот и обосновалось в роще безродное кладбище.
Полоскали землю дожди. Вьюги надували над могилами суметы. Ветры стирали с фанерок карандашные письмена. А веснами, когда теплело солнце, роща настаивала воздух терпким запахом молодых почек. Вперемешку с желтыми одуванчиками да с белыми пятнышками ромашек выголубливались стайки незабудок, но скоро тонули в нетоптанном разнотравье, скрывавшем все: и цветы, и осевшие по теплу могилы с покосившимися памятниками-времянками.
Ничто не нарушало здесь тишины и покоя. Разве только изредка — лязг лопат да приглушенные голоса людей.
Ни тогда, ни много лет спустя купавинцы не примечали, чтобы кто-то приезжал на это кладбище — скорбный след войны в далеком Зауралье. Казалось, время обронило людские жизни в дорожной суете и даже не заметило потери…
И вдруг новый город наткнулся на него.
Заглохла стройка. Растерялись планировщики. На безродное кладбище пришли люди. Они сняли фуражки и, всматриваясь в каждую фанерку, будто винясь перед прошлым, обошли все надгробья. Ни одной надписи не сохранило время: всех уравняло, кто лежал в земле, всех привело к одному знаменателю — войне…
Красногорск не имел прошлого. Он был молод и торопился расти. Когда-то на его пути стали две столетних деревни, которыми нароком приезжали дивиться ученые и художники, но город безжалостно растоптал старину своими многоэтажными домами. Возле него медленно текла задумчивая Исеть, то приникая к высоким боровым берегам, то нежась в протоках среди заливных лугов да светлых березников. А город перегородил ее плотиной, и солдаты, вернувшиеся с войны, едва узнали речку: где же прежние берега да полянки, на которых загадано было сговаривать девок в невесты?
Под большие дома красногорцы вырубили сотни гектаров леса, но во дворах не тронули ни одной березы и сосны. И, казалось, не город шагнул в лес, а лес пришел на его улицы.
И вдруг маленькая березовая рощица с забытым кладбищем. Грохочущие экскаваторы понуро опустили железные челюсти до самой земли и присмирели. Вздернув стрелы, насторожились краны.
В те дни многих купавинцев вызывали в исполком. Спрашивали:
— Кто похоронен? Откуда? Сами же хоронили!..
— Сами, — отвечали мужики. — А кого — не знаем. Откуда — и подавно. — И добавляли: — Милиция дозволила прибрать.
Женщины рассказывали подробнее:
— И дитята были, и солдаты, и неизвестные вовсе… Вся война там…
От купавинцев отступились. Дали в газете объявление, предлагая родственникам погребенных перенести за год прах близких из березовой рощи на городское кладбище.
Ударили первые морозы, потом завьюжила зима, а на кладбище так никто и не приходил. И чем ближе подступала весна, тем больше мрачнели купавинцы. Заговорили:
— Эко выдумали: покойников с места на место таскать! Будто не люди…
По этому нешуточному пристрастию можно было судить, что для купавинцев кладбище, о котором, казалось, они забыли и сами, было вовсе не чужим.
Когда-то купавинцы сошлись по объявлениям из разных деревень, своими руками построили и железную дорогу, и новые дома для себя. Война пересекла их судьбу черной полосой. Бабы с ребятишками четыре года бились в голоде и холоде. Если бы их позвали к мужьям на подмогу, на фронт, означавший в их понимании неминучую смерть, они за полдня собрались бы и туда, передав потомство по рукам дальше — старикам да старухам. Но их не позвали. И потому они безропотно ютили у себя еще и беженцев, разламывая на чужих и своих последний кусок хлеба. А когда смерть настигала людей в Купа-виной, покойника провожали честь по чести, как своего, потому что причиной тому была общая напасть. И в душе купавинцы гордились исполненным долгом.
Перед людьми их совесть была чиста.
Но пришел и этот апрельский полдень, когда к березовой роще притарахтел трактор «Беларусь», приспустил нож бульдозера.
Его уже ждала безмолвная толпа купавинцев.
Тракторист был свой, станционный, Галимзян Садыков, сын старика конюха Нагумана Садыкова, умершего во вторую военную зиму. Галимзян, как и многие из Купавиной, работал в Красногорске, а жил в отцовском доме. Еще накануне он рассказал своим, что его вызывал прораб и велел ехать завтра в березовую рощу ровнять кладбище.
…Женщины, дети да несколько стариков стояли в сторонке. Галимзян на них не смотрел. Отвернувшись, он хмуро выслушивал десятника:
— Давай, прямо отседова заезжай и по кочкам — наскрозь, до самого края! Шибко не задирай, главное — деревяшки эти сшибить!
Галимзян зло хватил рычаги. Трактор дернулся вперед, повалил первый столб и пошел дальше. Женщины всхлипнули…
Трактор вышел на станционный край рощи, развернулся, сунулся было обратно, но вдруг запнулся и заглох. Галимзян тяжело слез с машины, остановившейся перед аккуратно оструганным, почти не пострадавшим от времени крестом, стянул с головы фуражку и опустился на колени.
— Афонин крест! — ахнул кто-то в толпе. — Бабы! Да ведь это — Афонин крест!
— Господи, прости ты нас, грешных!..
Подбежал десятник:
— Граждане женщины!.. Дело казенное, прошу не мешать и порядок не рушить. — И, пробившись к Галимзяну, крикнул: — Садыков!
Галимзян повернул к нему лицо, такое же веснушчатое, как когда-то у его отца, сказал нетвердым голосом:
— Не поеду.
— Садыков!! — угрожающе побагровел десятник.
— Чего орешь?! Не поеду! — Галимзян вскочил, стал, загораживая собой могилу, и сам закричал: — Не поеду! Слышишь? Не поеду!.. Ты Афоню знаешь? А? Ты его знаешь? Ничего ты не знаешь!..
Так же порывисто, как и вскочил, Галимзян сел на могильный холм, спрятал лицо в фуражке. Тихо плакали женщины. Хмурились старики.
Отбежали в сторону перепуганные ребятишки.
Беспомощно опустил руки примолкший десятник.
…Галимзян открыл лицо. По-мальчишески растерянно огляделся по сторонам, взглянул вверх. Там, в вышине, в голубом, без единого пятнышка весеннем небе, из края в край волнами перекатывался многоголосый вороний кар. Едва залиствевшие, еще полупрозрачные метлы берез, чуть расшевеленные легким ветерком, казалось, медленно кружились и плыли куда-то в сторону.
Все было так, как в ту далекую-далекую весну…
На всю Купавину до войны был один магазин. Стоял он неподалеку от вокзала, как раз делил пополам единственную улицу станционного поселка, вытянувшуюся вдоль железной дороги километра на два. Даже в те дни, когда в магазин забрасывали дешевый ситец, из-за которого бабы могли друг дружке глаза выцарапать, даже в такие дни в магазин влезало не больше трех-четырех десятков покупателей. Прилавки стояли по двум смежным сторонам: который покороче — хлебный, который подлиннее — промтоварный.
Продавщица тоже была одна. Поскольку чаще покупали хлеб, то все толкались возле маленького прилавка, возле него же требовали и промтоварную мелочь. Поэтому продавщица все время бегала туда-сюда. Когда же прибывал редкий товар, хлеб и вовсе не продавали.
Керосином торговали два дня на неделе с заднего хода, из пристроя. Отпускала керосин сторожиха Мария Кузьмина. Доверяли ей вполне, потому что баба честная, хоть и неграмотная. Деньги считала она, правда, не бойко, но купавинцы были такие, что если уж шли в магазин, то цены знали получше продавца. Лишнего не передавали, но и обманывать было не заведено.
