Костас Варналис
ПОДЛИННАЯ АПОЛОГИЯ СОКРАТА
Пока говорили обвинители (Мелет с тонким голосом и женственными движениями, нервный, как соловей; Анит с большими ушами и волосатыми ноздрями; Ликон с узким лбом и мутным взглядом), судьи, сидевшие на земле, поджав ноги, щелкали тыквенные семечки и выплевывали шелуху в затылки сидевших перед ними. Многие из них улеглись тут же и, подложив под голову башмаки, ритмично храпели. А Сократ смотрел в высокое весеннее небо и иногда тихо потирал себе колено, которое не переставало ныть. Несмотря на разноголосый шум собравшейся толпы, несмотря на тяжелый запах, издаваемый массой разгоряченных тел и испорченными желудками, ему удавалось слышать радостное чириканье птиц на окрестных соснах и вдыхать густой аромат смолы, мастикового дерева и тимьяна.
Когда кончили обвинители, сразу наступила глубокая тишина, как будто вся эта местность с камнями, деревьями и людьми провалилась в огромный колодец и всех покрыла вода глубиной в два человеческих роста. Затаив дыхание, все устремили взгляды на Сократа: людям не терпелось узнать, какими увертками попытается он опрокинуть Закон.
Когда вдруг среди ночи остановится мельница, мельник просыпается. Сократ же, несмотря на ничем не нарушаемую, обступившую его со всех сторон тишину, не очнулся и даже не пошевельнулся. Кто–то из учеников дернул его за рукав:
— Учитель! Твоя очередь!
Только тогда Учитель обернулся и растерянно посмотрел на весь этот человеческий сброд. Он с трудом вспомнил, каким образом оказался в окружении пятисот разъяренных зверей. Задорно улыбаясь в густую бороду, он на секунду приподнялся и, поглядев на два сосуда (один медный, другой деревянный), которые стояли на столе, такие суровые и насупленные, как будто они были живые и ненавидели его, пробормотал:
— А я‑то, граждане афиняне, ждал, что вы будете оправдываться.
Сел и опять стал растирать себе колено.
Судьи, оскорбленные его поведением, быстро переглянулись между собой. Столько часов они терпеливо сидели под палящим солнцем в надежде, что им удастся в конце концов посмеяться над этим зловредным старикашкой! Они ожидали увидеть его поглупевшим и униженным перед высоколобым и всеведущим Законом. И вот теперь он испортил всю музыку. Но особенно задел их его презрительный отказ (в такой–то момент!) от высочайшей милости Республики: сперва оправдываться, а уж потом идти на казнь. Когда мальчишка, которого порют, назло молчит и не плачет, то с досады его лупят еще сильнее. Так вот и судьи с досады, чтобы дать Сократу почувствовать свою силу, сразу же, с первого голосования, признали его виновным во всех трех преступлениях, в которых его обвиняли три великих поборника Добродетели. Услыхав их решение, Сократ произнес только: «Гм». И когда его затем спросили (согласно Закону), какую кару он выбирает — смерть или изгнание, он помотал лысиной и не ответил ни слова.
Тогда к Сократу подошел глашатай и прокричал ему в ухо вопрос суда. Сократу волей–неволей пришлось подняться,
— Не возражаю, — сказал он, — оба наказания и справедливы и выгодны как для меня, так и для вас. Но я предпочел бы какое–нибудь третье.
— Какое? Какое? — радостно закричали все сразу.
— Приносил ли я вам пользу, или причинял ущерб — все равно, поместите меня теперь, когда я постарел, в «Дом лентяя». Так и вы сможете не бояться меня, и я отдохну от вас. И приносите каждое утро к моим дверям (но так, чтобы ни я вас не видел, ни вы меня) несколько штук тех пышных, горячих и прекрасных медовых лепешек, которые вы столько веков благоговейно преподносите святому Змею Эрехтею, сыну девы Паллады. Ибо, по–моему, я сделал больше добра и меньше зла, чем какая бы то ни было божественная скотина.
Судьи, эти неотесанные мужики, которые обыкновенно на каждом шагу богохульствовали, расхохотались от души, услыхав неожиданную шутку Сократа, и стали ждать, что он еще выкинет. А тот после небольшой паузы продолжал:
— Так как мое суждение, по–видимому, наиболее правильное, то мне и следует получить все ваше жалованье.
Ой! Ой! Какой поднялся шум! Судьи были взбешены. Кто схватил камень, кто поднял палку, а кто ринулся прямо на решетку, чтобы ногтями разорвать Сократа, и все кричали наперебой так, что нельзя было разобрать ни единого слова. Слыханное ли дело: требовать от них три обола, их честный заработок?! Зачем же они, люди хозяйственные, бросили свои дела и потеряли целый день, служа родине? Дело тут, конечно, не в деньгах… Но ведь он требует, чтобы они поступили противозаконно. А они, если бы даже и хотели, не имеют права никому дарить свое жалованье. Даже государство не может отнять его у них. Черт возьми! Этот человек — просто бесстыдник, безбожник и предатель! Ладно! Они ему еще покажут!
И поскольку Сократ так и не выбрал сам себе способа казни, судьи вторым голосованием (опять согласно Закону) решили, что он должен принять яд.
Тут–то он весь и засиял от удовольствия и сознания собственной силы. Живой и подвижный, такой, каким его знало большинство афинян по пиршествам, скандалам и боям, он твердо взошёл на трибуну и, полузакрыв хитрые глаза, сказал им не спеша все то, что вам сейчас предстоит прочесть.
Те якобы подлинные «апологии», которые написали его друзья и ученики, все — плод фантазии, жалкие попытки доказать, будто Сократ был невиновен, будто Закон был прав, а судьи были добрые и честные афиняне, допустившие ошибку; и будто во всем повинны только трое подлецов, которые преследовали беднягу.
§ 1. Который же теперь час? Далеко за полдень! Целых шесть часов прошло, а я ничего не слышал. К старости, как видите, испортился мой слух… Если б этот мой порок был у Одиссея, он не стал бы затыкать уши воском и привязывать себя к мачте, чтобы не слышать сладострастных песнопений смерти. Как бы то ни было (раз уж зашла речь об этом), песня смерти глубоко запала ему в душу и потом в течение всей жизни слышалась ему.
§ 2. Однако, имей я хоть десять исправных ушей, все же я не мог бы ничего услышать. Я растерялся перед этой огромной и блистательной толпой. Мне казалось, будто я нахожусь на том свете, и меня, уже мертвого, судят пятьсот Плутонов. Потому–то я и улыбался так смиренно. Это все от страха, растерянности и глупости. Да–да! Я чувствую, как в моей душе шевелится патриотическое честолюбие! Ведь и мне не чужды эти высокие добродетели. В самом деле, там, где пустит корни эта троица (глупость, растерянность и трусость), там Закон имеет силу и народ счастлив.
§ 3. Итак, я не слышал ничего, потому что растерялся. Раньше мой ум обычно забирался очень далеко, в какую–то сказочную страну, страну, куда ни птица не залетала, ни корабли не заходили, ибо такой страны вообще не существует. Оттуда он всегда возвращался с невыносимой болью, оглушенный гулом и ослепленный светом. Это была страна Идей, граждане афиняне! И с тем, кто хоть однажды вступит туда, случается то же несчастье, что и с Тиресием, увидевшим Палладу совершенно голой: он навсегда лишается зрения.
§ 4. Но вот в последнее время мой ум ведет себя как мул, внезапно очутившийся перед зияющей пропастью или на прогнившем мосту. Он приседает, упирается, упрямится и не хочет сделать ни шагу дальше своего носа. Вот так и меня заставляют наклониться и смотреть на собственный нос. Целый мир! Какая беспредельность безобразия, сиречь истины! Кружится голова, и в висках стучит, как молотом. Поразительная вещь! Мы видим богов, идеи, сновидения, прошлое, будущее и не видим своего собственного носа, граждане афиняне! Теперь я понимаю, что по–настоящему мудр тот, кому удается увидеть его и понять. А я‑то никогда и не подозревал о его существовании, хотя все смеялись надо мной, находя его приплюснутым, как у обезьяны или у козла. Итак, я ничего не слышал, потому что все это время изучал свой нос, чтобы стать мудрым.
§ 5. Конечно, я преувеличиваю. Не может быть, чтобы я ничего не слышал. До слуха моего доходили иногда ругательства обвинителей и ваши проклятия. И я про себя улыбался ехидным ответам, вертевшимся у меня на языке. Но в тот момент я не мог дать волю языку. Закон воспрещает перебивать оратора.
Таким образом, я сдерживал себя, чтобы сказать все сразу, под конец, как терпеливо сдерживают и откладывают свою нужду в зимнюю ночь, когда воет буря и хлещет холодный дождь. Но вот пришла моя очередь говорить, и я забыл, о чем хотел сказать, а вспоминать у меня нет ни малейшей охоты.
§ 6. То, что я лучше всего расслышал, был смертный приговор. Я знал о нем заранее, ибо был совершенно уверен, что мы живем в эпоху упадка. Но если бы даже я ничего не знал наперед, сейчас мне было бы нетрудно обо всем догадаться. Ваши заспанные глаза, ваши откровенные зевки — свидетельства достаточно красноречивые. Не было нужды заставлять горластого крикуна реветь по–ослиному мне в уши. Но даже если бы вас не клонило ко сну, вы бы меня все равно умертвили. Взгляните на обвинителей! Какие они красивые, как богато одеты, какой у них важный и представительный вид! Истинные патриоты! Толстосумы, светила Республики! А теперь взгляните на меня! Какая рожа! Оборванец, урод, никчемный, зловредный человек, настоящее ничтожество. Вот так «мужей всех мудрейший»!.. Куда мне укрыться? Сама земля готова разверзнуться подо мной. Будь я на вашем месте, мне было бы стыдно не осудить себя на смерть и на беспощадную порку. И я считал бы и то и другое большой честью для себя.
