В углу двора, возле кустов отцветшей сирени, стояло два улья. На плетне висела рыбачья закидушка. Стрекотали кузнечики. Квохтала курица. На веревке сушились холщовые полотенца.
Изба, обмазанная глиной, покрытая соломой, все же имела привлекательный вид. На второй этаж ее вели крутые ступеньки.
Возле крохотной, под крышей, на тонких столбах-подпорах, хлебопекарни, лежал в тени тутового дерева на шинели тяжело раненный немолодой русский солдат. Обескровленное лицо его было бледно, губы запеклись.
Над раненым склонилась девушка, сильными руками разрывая простыню на полосы, смачивала их водой из таза.
На девушке — вышитая на груди и по рукавам алым крестом полотняная рубаха, поверх белой юбки — подобие фартука с поясом, на шее — ожерелье. Светлые волосы ее почти лежат на земле. Легкого загара скорбное лицо выражает решимость, густые брови сошлись на переносице.
Раненый приоткрыл глаза:
— Спасибо, сестрёна.
Она освежила водой его губы, повернув на бок, раскрыла зияющую рану и бесстрашно начала накладывать на нее куски материи, перевязывать полотенцем с вышитыми концами.
В калитке появились санитары с носилками, пришли забрать раненого в лазарет.
Девушка распрямилась. Полотно туго обтянуло ее небольшую высокую грудь, стройные длинные ноги.
— Дъщеря ми, зовут Кремена, — с гордостью в голосе сказал Ивайло.
Кремена стеснительно улыбнулась Суходолову, при этом на порозовевшей щеке ее заиграл серпик.
— Алексей, — грубовато буркнул Суходолов, не решаясь поднять глаза, и, словно спохватившись, поправился — Алеша.
Раненого унесли. Ивайло дал Алексею напиться и, показывая рукой на избу, пригласил:
— Моля, заповядай в къщу[11].
Они поднялись по ступенькам, вошли в сени.
Здесь развешаны вязанки лука, чеснока, листья табака. Вымытая кадь попахивала лавровым листом и укропом. Сушилась черешня на деревянном листе. Отдыхала коса на стене, а вилы и рогач — в углу. На скамейке стояла полая тыква с водой для питья.
В другой комнате свежевымазанный глиняный пол прикрывали домотканые чистые половики из грубой белой шерсти с оранжевым продергом. Выстроились на полках, почти у потолка, в ряд, как на смотру, ступка, сито, глиняная посуда, разрисованная желтой глазурью по зелени, с чёрными кругами цветов. В особом ящике на стене деревянные ложки. На узких лежанках — шкуры овец вверх шерстью, соломенные тюфяки, полосатые подушки.
Конов перекрестился на икону с едва тлеющей лампадой.
На стене висела одежда мальчика. Как позже узнал Алексей, младший брат Кремоны был убит несколько лет назад в поле турком за то, что недостаточно быстро поклонился. Мать умерла, не пережив гибели сына.
Пока Ивайло спускался в погребок достать вина, Алексей и Кремена разговорились, если можно назвать разговором язык жестов, глаз, мимики, придуманных слов и слов знакомых.
— Ти казак ли си? — спросила девушка, поглядев на него зеленовато-серыми глазами.
— С Дона…
— О-о-о, Дон! — понимающе сказала Кремена. — Как Дунай… А где твой конь?
— Вскоре переправят…
Появился отец, сбросив с ног постолы и оставшись в полосатых носках, он потряс над головой круглой деревянной баклагой, накрест перетянутой черными лентами из кожи:
— Хубаво сливянка!
Ивайло достал питу — круг хлеба — и, приставив его к груди, разрезал ножом. Кремена принесла свежие помидоры. «Томаты», — сказала она. Появились похлебка из рубцов, печеные яйца. Кремена слила Алексею воду на руки, сняла с гвоздя рушник, расшитый цветными петухами, цветами, и подала его гостю.
— Заповядай, — сказал Ивайло, — на нашата бедна българска софра.
Он разлил сливянку по глиняным кружкам:
— Желая вси́чко най хубаво, здраве, щастие, успех…
И Алексей, притронувшись своей кружкой к кружке Ивайло, сказал:
— Вси́чко най хубаво! — Понял, что это означает: «Всего доброго!».
У девушки сузились глаза, в них заплясали веселые огоньки.
— Разби́рате? — тихо рассмеялась она.
— Разбираю! — радостно ответил Алексей.
Только сейчас заметил он очаг и на цепи, под широким раструбом, — казан. «Видно, зимой топят», — подумал Суходолов Об очаге.
Хозяин, неторопливо расшнуровав зеленый кисет с клеточками, набил табаком маленькую, розоватую, черешневую трубку и, протянув кисет Алексею, высек огонь кресалом. Суходолов свернул цигарку, затянулся. Ничего не скажешь — хорош, не то что самосад-горлодер.
— Ну, дочка, — предложил Ивайло, — поведи гостя в сад, сейчас там добре.
…Солнце уже зашло, и повеяло прохладой. Где-то недалеко подал голос соловей.
Алексей и Кремена сели на скамейку под вишнями.
«Может, то судьба, — неожиданно для себя подумал Алексей, — приехал за тысячи верст, чтобы свидеться…»
«Да, — говорил другой голос, — но в завтре тебе сызнова спытывать судьбу, идти в бой, и ты ни в жисть ее боле не встретишь, даже ежли останешься жив».
И девушка молчала. Почему-то подумала с радостью, что исчез из города самоуверенный, противный ей сын Цолова, с бегающими, словно раздевающими глазами. Разве сравнить его с Алешей?
— Как по-вашему де́вица? — спросил Алексей. — Дивчина?
— Дево́йко, — голос у нее тихий, певучий.
— Хорошо, хубаво, — мечтательно оказал Суходолов, — ты девойко.
Он взял ее руку в свою. Ладонь у Кремены огрубелая, пальцы широкие. Она, конечно, хлеб убирает, избу мажет, стирает, в огороде без дела не остается. А лицо нежное. Но ладони шершавые и вызывают у Алексея желание ткнуться в них лицом, да знает, что не сумеет это сделать.
Он продолжал неумело держать в своей руке теплую, подрагивающую руку. Девушка не отобрала ее. У Алексея перехватило дыхание, и он, дивясь своей дерзости, приблизил губы к губам Кремены. Они были сухие, горячие, стыдливо уткнулись ему в плечо, прошептали:
— Не надо… срамно…
Волосы Кремены пахли цветущей маслиной.
Из-за леса высунулся месяц, как показалось девушке, укоризненно поглядел на них. Клочьями поплыл туман меж деревьев сада.
— Кремена! — позвал отец.
— Иду, баща.
Они вместе возвратились в дом.
— Ну, мой синче, — сказал Ивайло, — я тебе постелю в саду, приятна почивка.
А Кремена пожелала:
— Лека нощ!
Наверное, чтобы ночь была хорошей.
…Но сон не приходил к Алексею. Пахло, как на Дону, скошенной травой, и, как на Дону, неистово пел соловей, щелкал, ронял серебро… «У него язык в точь как у нашего. Скрозь одинаково плачут и смеются дети, поют птицы…»
Звезды мудро глядели с неба.
«По-болгарски тоже, как и у нас, звезда, вечер, только июнь по-ихнему — юни, ива — върба, луг — ливада, хлеб — хляб. А посев, чужбина — как и у нас. Родные мы вовсе…»
Мысли его приняли иное направление:
«Не загадывает ли обо мне дюже плохо Кремена? — Алексей тревожно заворочался. — Ухарь нашелся, зараз целоваться полез. Да ведь я николи в жисти еще не целовался. А она, верно, думает, что распутник».
Суходолову припомнилась станица Митякинская. Сейчас мальчишки в ночном. А на зорьке начинается рыбалка… Он вдруг услышал голос матери. Когда малолеткой прибегал к ней в синяках и ссадинах — играли в «казаков-разбойников», — мать причитала: «Болезный ты мой. Жалкой ты мой!».
Всегда одолевала бедность в одежде. Боязнь насмешек заставляла его чураться девчат, искать одиночества.
Но в степи он никогда не чувствовал себя одиноким, любил ее краски, знал ее язык.
Бывало, уйдет далеко, ляжет в траву и глядит, как тучи проплывают в поднебесье, как парит коршун, выглядывая сурка, как играют в пятнашки ласточки перед дождем.
Нынешнюю пору называют на Дону за хоровод цветов разноцветьем. На Дону сейчас роняет свои клейкие чешуйки тополь, румянится черешня, сладко дурманит запоздалая сирень, старательно упрятывая редкие пятизубцы. А в лесу хороводят ясень да клен, притаился в зарослях ельника хвощ и, далеко за полночь, исходит трелями малиновка, а на зорька притворно плачет иволга. Неужто спит Кремена?
Он снова ощутил запах ее волос. Или то действительно цвела где-то рядом маслина?
3
Часть казачьего полка, в котором служил Алексей, остановилась в том районе Систово, что называли Серединная махала, а остальные — биваком, в лощине между городом и монастырем, в двух верстах от избы Коновых и неподалеку от леска.
Алексей в биваке уже третьи сутки. Донимали посты, пикетирование, заставы…
Сегодня день оказался свободным, и урядник Горшколепов, тоже из Митякинской, отменный служака, отпустил Суходолова в увольнение.
Алексей проснулся рано, умылся, тщательно выбрился и пошел к Быстрецу мимо казачьего обоза. На поляне вразброс повозки провиантские — для сухарей и патронов; инструментальные — со всем необходимым для порчи вражеского телеграфа и железной дороги; динамит был прикрыт брезентом. В стороне сиротливо стояла лазаретная линейка, а возле нее, впритык, аптечная двуколка.
