Сейчас вместе с Берек-ханом возвращались с Терека и бывшие его обидчики. Давно уже стали они друзьями Берек-хана, влились в объединённый калмыцкий отряд. И четыре аула на Куме жили дружно. Вот только теснота на пастбищах мешала хорошо жить туркменам. Нарушая запреты не выпасать овец на русской территории, туркмены угоняли отары в южно-русскую степь. Много бед терпели от этого. Налегали на них донские казаки, облюбовавшие эти места; калмыки по приказу астраханского губернатора гнали их прочь, назад на Куму. В ссорах терялись отары, погибали чабаны, а порой и целые отряды джигитов, участвовавших в перегонах скота на летовку. «Слава Аллаху, теперь этого не будет», — Берек-хан согнулся над гривой копя, опустил руку в хурджун, нащупал царский свиток, радостно гыкнул и самозабвенно запел. На ум пришла колыбельная песня — он её слышал в детстве от бабушки и от матери. Но и теперь, когда Береку Третьему исполнилось сорок три, мотив колыбельной и её наивные слова то и дело возникали в его памяти:
Спи, сынок, гелалай —
Поскорее засыпай.
Скоро наш отец придёт.
Нам орехов принесёт.
А придёт без ничего —
Палкой встретим мы его!
Берек-хан пропел колыбельную с таким чувством, что едущие с ним рядом джигиты пришли в восторг а весело рассмеялись: каждому была мила эта песня, каждый рос с нею. И вот уже сзади зазвучал дестан о Кер-оглы:
Месяц — Кират, Солнце — Кырат,
На каждом боку у тебя пара крыл.
На тебе сидит тот, кто твоим хозяином был, —
Играй душа моя, Кырат, играй!
Растревожил Берек-хан души джигитов, забыл, что вместе с радостью горе везёт. Приумолк было, насупился, да поздно — впереди виднелись аулы. Они стояли неподалёку друг от друга, первый, самый старый — аул Овездурды, назван был в честь прадеда Берек-хана: он первым из туркмен ступил на кумыкскую землю. Второй — Какабай — появился на двадцать лет позже. Третий — Сапар-оглаи, четвёртый — Атамурад-ходжа и пятый — Айдогды — всего четыре года назад, когда хивинский хан Ширгази, уничтожив русский отряд князя Бековича-Черкасского, начал расправляться с Туркменами за то, что они находились в русском отряде и показывали дорогу в Хорезм, Туркмены, теснимые ханом, отступили, на Мангышлак, а затем перешли Волгу и подались на Куму к своим соотечественникам.
Первыми увидели возвращающихся джигитов собаки и играющая у кибиток детвора. Собаки огромными скачками, ребятишки гурьбой бросились навстречу всадникам. Джигиты вскинули вверх ружья н спустили курки, стрельбой выражая своё приветствие. У сухих рукавов реки конные согни разъехались в разные стороны, по своим аулам. Берек-хан напомнил сотникам, чтобы со сбором в дорогу не затягивали: в следующую пятницу решено было выйти всем миром в путь, к новому местожительству.
Берека встречал его единственный сын Арслан — первенец из четверых детей. Ему было одиннадцать — он вполне уже выглядел отроком. И встретил отца не так, как другие дети. Эти запрыгали, как зайцы, около коней, а Арслан стеснённо дал себя обнять, взял уздечку и повёл скакуна, рассказывая новости. Дома, слава Аллаху, все живы, ждут не дождутся Берек-хана и Мурада. Чабаны тревожатся — пойдут ли в это лето на летовку в степь или придётся ждать, пока закончится война на Тереке? Берек, глядя на сына, пожалел, что не назвал его Береком. Когда он родился, решил назвать Арсланом: не сомневался, что будут ещё сыновья — н один из них станет Береком Четвёртым, по обманулся самонадеянный отец. Следом родились три дочери… Будет ли ещё один сын, одному Аллаху известно…
Аул Овезберды — в два ряда войлочные кибитки, глиняные мазанки, крытые камышом, и агилы для овец на задах кибиток, — тянулся над сухим оврагом. Весеннее тепло растопило снег и испарило влагу. На пологих берегах тут и там паслись овцы и верблюды, спеша насытиться молодой травкой и побегами колючки — ещё неделя, другая и закроется дно оврага мутным потоком: Кума, проснувшись от зимней спячки, рванётся с гор в прикаспийскую низину, заполнит все впадины водой и снова замрёт. Прилетят на разлившиеся озёра и болота птичьи стан, зароятся тучами комары, мешая жить всему живому. И туркмены снимут свои кибитки и погонят скот подальше от этих гиблых мест, в русскую степь, как это делали много лет назад со дня поселения на Куме. Только на этот раз войдут они в южно-русскую степь не украдкой, а полноправными хозяевами.
Берек-хан, окружённый детьми, подошёл к своим четырём кибиткам и остановился перед матерью и женой, стоявшими и насторожённом молчании у входа в белую юрту. Три его дочери, одна меньше другой, держались за подолы женщин и с испугом смотрели па отца. Берек-хан поклонился матери. Та, со строгим пытливым взглядом, прятавшимся в глубоких морщинах, спросила сдержанно:
— Хорошо ли доехал, сынок?
— Слава Аллаху, мама. В горах люди успокоились — вот мы и приехали домой. Вернулись, можно сказать, с хорошей вестью. Русский царь Пётр Великий одарил нас царской грамотой — в пятницу отправимся в степь и останемся там навсегда.
— Наконец-то, сынок, ты добился того, о чём мечтали все Береки — и дед твой, и отец, и ты сам. — Старуха от волнения промакнула глаза платком, а затем, не сдержавшись, всхлипнула от радости, и дочки Берека тоже заголосили.
— Цыц! — прикрикнул Берек-хан на дочерей и взял одну на руки. Поставив её наземь, достал из глубокого кармана походного чекменя горсть орехов и разделил поровну между детьми. Одарив мать и жену платками, вынул из хурджуна царский свиток, развернул, его и показал всем.
— А это самый главный подарок — для всех туркмен. Сколько лет проживут туркмены на свете — столько будет помнить этот подарок. Да благословит Аллах русского государя Петра Великого за его благодеяния!
Берек-хан вошёл в юрту, снял сапоги и халат, помыл руки над тазом и прилёг, сунув под голову подушку. На дворе и в соседних кибитках суетились, переговариваясь между собой, женщины, а он лежал и думал: «Сейчас мать спросит о Мураде. Надо ей так ответить, чтобы не огорчилась». Старуха вошла с чайником и пиалой, поставила на ковёр. Спросила вкрадчиво:
— Может скажешь о Мурад-джане, где он?
— Ай, мама, ты не переживай о нём. Один шайтан задел его саблей по руке, но рука цела. ‘
— Где сам Мурад? — строже и о явным беспокойством проговорила мать.
— В госпитале он… На корабле… Скоро мы узнаем, где причалил этот корабль, — уклончиво отвечал Берек.
— Как же ты, сынок, не зная, где твой брат, приехал домой?
— Мама, ты раньше времени не плачь. Ветер разбросал по морю корабли. Тот, где были больные и раненые, сорвало с якоря и унесло в море. Бог даст, пристанет тот корабль где-нибудь к берегу.
— Я говорила тебе, не бери с собой Мурада, молод он! — твёрже заговорила мать. — Чуяло моё сердце— бедой всё кончится.
Берек-хан насупился, задышал часто в тяжело:
— Мама, благо человека оплачивается кровью. Если б даже погиб и я, то всё равно ты должна была бы радоваться этому! — Берек-хан решительно развернул царскую грамоту и вновь положил на ковёр. Грамота сама собой свернулась в свиток, словно говоря: «Не надо без особой нужды показывать меня — этим вы нарушаете мою святость!» Старуха с испуганным уважением посмотрела на царский фирман и тихонько вышла из кибитки.
На этом разговоры об участи Мурада прекратились; потянулись к Берек-хану гости, и мать на время забыла о горестях. Первыми пришли аксакалы, стали расспрашивать во всех подробностях о встрече Берек-хана с русским царём, о сражениях на Кавказе, об урагане на море и бегстве русских солдат в Астрахань. Больше всего занимала царская грамота: она вызывала не только чувства благодарности и преданности России, но и раздумья о дальнейшей жизни туркмен. Сам собой назревал маслахат[3], без которого не решить, как дальше жить. Не следующий день к Берек-хану приехали аксакалы и старшины из других аулов. Огромные груботканые паласы расстелили на площадке между четырьмя кибитками. Сотня чайников исходила парком, и несколько огромных русских самоваров пыхтели с утра до вечера, утоляя жажду. Поговорить было о чём, и прежде всего о том, надо ли всем туркменам покидать Куму? Не прервётся ли связь с другим берегом Каспия, не забудутся ли в памяти потомков добрый мыс Тюб-Караган, дорога в Хорезм и Хиву. На новом месте, на речках Восточного Маныча, Калауса, Ургули и Чограя, хорошо заживётся скотоводам, мясо, шкуры, масло, ковры и кошмы пойдут в Астрахань на рынок. Но на Маныче и других речках нет рыболовства — ладо ли ехать туда туркменским рыбакам, которые давно сроднились с астраханскими людьми, живущими при вавилонах[4], по каспийскому берегу?
Туркмены уезжают туда на всё лето и возвращаются только на зиму. Так пусть же, как и раньше, ездят на Каспий, а возвращаются на Куму. Люди, связанные с промыслом, могут жить в старых аулах. Рассуждая, аксакалы и старшины пришли к единому мнению; образовать летнюю ставку в южно-русской степи, на урочище Арзгир, и оставить за собой берега Кумы, назвав их зимней ставкой.
