Когда в номере стало совсем темно (они забыли зажечь лампу), Зилоти объяснил, что ему пора уходить, чтобы успеть переодеться к вечеринке у Бродского.
— Зайдите за мной через час, — попросил Петр Ильич. — Мы вместе пойдем к Бродским. Мне жутко появляться в обществе одному, особенно сегодня вечером. Мне страшно, потому что мне предстоит встреча с великим Брамсом. До него наверняка уже дошли слухи, что я недостаточно уважительно о нем отзываюсь.
Спустя час они вместе шагали по заснеженным улицам. Было еще холоднее, чем в предыдущий вечер. Несмотря на это, Петр Ильич настоял на том, чтобы всю дорогу идти пешком.
— Нужно немного размяться! — воскликнул он. — А то можно совсем задеревенеть, я и без того стар и вял.
Когда они приближались к квартире Бродского, он сказал:
— Хотя мне и страшно — и вы увидите, это будет мучительный вечер! — но я рад, что смогу побыть в гостях у Бродского. Там так тепло. Может быть, даже подадут пунш, — заметил он оживленно, причмокивая мягкими губами, как будто в предвкушении этого горячего ароматного напитка.
— Даже наверняка подадут пунш, — объявил Зилоти и мимоходом шаловливо пнул правой ногой мягкий, свежевыпавший снег. — Сегодня ведь новогодний вечер.
Петр Ильич остановился прямо посреди заснеженной улицы.
— Ах, сегодня канун Нового года, — вдруг произнес он очень тихо. — Я все забываю, что здесь другой календарь… Да-да, совершенно верно, сегодня Новый год. Новый год. Как ужасно, Александр! Новый год!
Безутешный взгляд широко раскрытых глаз его был обращен к ночному звездному небу. Этот как будто от ужаса ослепший взгляд, оторвавшись от сверкающей ледяной пустоты зимнего неба, пал на юного спутника.
— Новый год… — еще раз пробормотал Чайковский и медленно протянул руку в сторону Зилоти, словно в поиске опоры. Потом он снова опустил руку, причем так же медленно, как и поднял, даже не коснувшись плеча сопровождающего его юноши.
— Новый год, — сказал Зилоти своим дружелюбным спокойным голосом. — Что в этом ужасного? Это означает только одно: новые возможности для осуществления планов.
— Да-да, — Петр Ильич качал головой. Он остановился, слегка сгорбившись, и вдруг стал походить на глубокого старца. — Меня это каждый раз ужасает. Я не знаю почему… Меня это ужасает каждый раз…
В квартире Бродских их приветствовали обе дамы, жена и свояченица.
— Добро пожаловать! — воскликнула пышная госпожа Бродская, одетая в фантастически вычурное вечернее платье из пурпурного бархата с невероятно глубоким вырезом. Свояченица нарядилась в не менее вычурное платье из зеленой тафты.
— Добро пожаловать, дорогой Петр Ильич, и с наступающим Новым годом!
Последовали рукопожатия. Обе дамы не выпускали изо рта длинных сигарет. Петру Ильичу пришлось обнять госпожу Бродскую. Ее грудь колыхалась, она сильно благоухала восточными духами с мускусом.
К ним присоединился профессор Бродский. Он был одет в праздничный черный сюртук, щеки его горели, он был заметно взволнован.
— Господин Брамс будет с минуты на минуту, — объявил он. — Проходите, дорогие мои, вас там уже все ждут.
В гостиной стоял гул голосов. В мерцающем свете, как и в прошлый раз исходившем от елочных свечей, Петр Ильич с трудом различал лица. Его приветствовали многочисленными рукопожатиями. Пожилой господин, приветствовавший его с особой сердечностью, оказался Карлом Райнеке, почтенным руководителем оркестра Лейпцигского концертного зала.
— Мы все так рады, что вы здесь! — сказал капельмейстер Райнеке.
Петр Ильич благодарно поклонился. К ним присоединился еще один господин не менее солидного вида, с умными и добродушными глазами. Это был Йоахим, великий скрипач, старый друг с минуты на минуту ожидаемого композитора.
Петр Ильич с удовольствием побеседовал бы с двумя почтенными и опытными музыкантами, но ему не удалось скрыться от приближающейся к нему высокой и худой дамы. Ее серый костюм спортивного покроя, напоминающий узко скроенное охотничье платье, никак не вписывался в общую картину, выделяясь на фоне по-мещански расфуфыренного общества. На коротком поводке она тянула за собой худую и злобно озирающуюся борзую.
— Вы Чайковский? — воинственно спросила дама. С первого же произнесенного ею немецкого слова было ясно, что она англичанка. — Very interesting! [2] Я хотя с вашими произведениями не знакома, но мне о вас много рассказывали. Я мисс Смит, ваша коллега. Да, я тоже пишу музыку.
— Очень приятно, — пробормотал Петр Ильич.
— Вы тоже пришли познакомиться с господином Брамсом? — продолжала мисс Смит. — Вы впервые его увидите? Я вам завидую! Между нами: он божественный! — Она заговорщицки поднесла округленную ладонь к своему болтливому рту, как будто посвящая его в великую тайну.
Петру Ильичу захотелось повернуться к ней спиной, но он из вежливости сдержался, и она продолжала болтать.
— Мы все должны гордиться тем, что мы его современники, — слышал он, как сквозь туман, ее резкий голос.
В сердцах он отвел свой взгляд от ее длинного, желтого, сморщенного, как смятый пергамент, стародевического лица. Он заметил, что к нему приближается Бродский. Вместе с Бродским приближался мелкими шажками хрупкий, несколько худощавый молодой человек.
Этот низкорослый юноша остановился перед Чайковским. Волосы его ниспадали светлыми и довольно редкими кудрями. Когда он приблизился, стало видно, что вокруг его прозрачных, трогательно чистых и невинных глаз уже ютятся многочисленные мелкие морщинки. Бродский положил руку на плечо Петра Ильича.
— Эдвард Григ хочет с тобой познакомиться! — сказал он.
— Эдвард Григ! — Петр Ильич радостно оживился. — Эх, Бродский, Бродский, что же ты мне не сказал, что здесь будет Эдвард Григ! Я бы тогда целый день мог радоваться предстоящей встрече.
Они пожали друг другу руки. Григ стоял в скованной позе, неловко приподняв одно плечо.
— Очень приятно с вами познакомиться, — сказал он высоким и кристально чистым голосом. Он говорил по-немецки с приятным, щебечущим норвежским акцентом.
— А я уже так давно мечтаю с вами познакомиться! — От избытка чувств Петр Ильич говорил намного громче, чем обычно. Он был странным образом тронут и очарован внешностью этого скромного молодого человека, почти юноши, известные мелодии которого, полные незатейливой свежести и обаяния, он хорошо знал и любил. — А как вы молодо выглядите! Вы простите меня, что я так открыто об этом говорю, но, если я не ошибаюсь, я не намного старше вас. Я думал: Григ — мой ровесник, а вы просто юноша!
— Вы тоже достаточно молодо выглядите, дорогой Чайковский, — заметил Григ с шутливой вежливостью.
— Эх, друг мой, не насмехайтесь над стариком! — Петр Ильич в шутку закрыл свое изнуренное лицо руками.
— Нина! — настойчиво позвал Эдвард Григ. — Нина, подойди же скорее сюда! Я тебя познакомлю с Петром Ильичом Чайковским.
Из угла комнаты ответил чистый и высокий голос, сильно напоминающий его собственный: «Да, Эдвард, да!», и к ним подошла Нина Григ. Она семенила при ходьбе, как и ее муж, она была маленького роста, как и ее муж, и лицо ее тоже было очень похоже на лицо мужа, только волосы у нее были уже совсем седые.
— Это Нина Хагеруп-Григ, моя жена и моя кузина. — Они стояли перед Чайковским, взявшись за руки, как хорошо воспитанные дети.
— Как замечательно, что вы здесь вместе! — говорил Петр Ильич, целуя руки госпожи Хагеруп-Григ.
Обо всех остальных присутствующих он просто забыл. Он вспомнил о собравшемся обществе только тогда, когда гул голосов и смех затихли. Внезапно в комнате воцарилась благоговейная тишина. Прибыл Иоханнес Брамс.
Петр Ильич уже заметил у двери его громоздкую коренастую фигуру, но продолжал вести себя так, как будто его не видит. В неожиданной тишине он очень громко произнес, обращаясь к госпоже Хагеруп-Григ:
— Вы даже представить себе не можете, милостивая государыня, как я обожаю мелодии вашего мужа!
Профессор Бродский подтолкнул его сзади.
— Петр Ильич! Брамс пришел! — сообщил он шепотом.
— Ах, господин Брамс пришел! — Петр Ильич принял небрежно-светскую позу. При этом Брамс уже стоял перед ним.
— А вот и наш русский гость, — сказал немецкий композитор, слегка откинув назад голову, глядя на Петра Ильича прищуренными серыми глазами.
— С Новым годом, господин Брамс! — проговорил Петр Ильич и, к своей великой досаде, при этом слегка покраснел.
— Но ведь старый еще не кончился! — Смех у Брамса был отрывистый и резкий, он прервался так же неожиданно, как и возник. Из круга, образовавшегося вокруг двух композиторов — Петра Ильича Чайковского и Иоханнеса Брамса, — в ответ на капризное замечание великого мастера послышался подобострастный смех. Громче всех смеялся музыкальный критик Краузе, которого Петр Ильич только сейчас заметил среди гостей.
